На что Шоу якобы ответил: «А вдруг он унаследует мое тело и ваш ум?»
Шоу действительно получил такое предложение, но, как он утверждал, не от Айседоры2. В любом случае он не стал бы пренебрежительно отзываться об умственных способностях танцовщицы, поскольку впоследствии писал: «Айседора не была «пустым местом», как я выяснил, встретившись с ней»3.
12 июля 1921 года Айседора, ее служанка Жанна и Ирма Дункан, которая должна была помогать Айседоре преподавать в новой школе, сели на пароход «С. С. Балтаник», чтобы начать свое долгое путешествие в Россию. Айседоре было тогда сорок четыре года. Две другие ее ученицы тоже собирались ехать вместе с ними, но Терез была помолвлена, а Лиза влюблена4, и в последний момент обе отказались от этой затеи. О поездке Марго речи не было, поскольку она все еще была больна. Все путешествие заняло одиннадцать дней: шесть из Лондона до Ревеля и еще пять от Ревеля до Москвы.
Когда утомленные путешественницы вышли наконец из поезда 24 июля в 4 часа утра, то, к их изумлению и неудовольствию, их никто не встречал. Посидев немного в холодном зале ожидания, они вернулись к поезду, чтобы там дождаться начала работы правительственных учреждений5.
Ситуация улучшилась лишь к полудню, когда слух об их прибытии достиг наконец комиссара по образованию Луначарского, который предоставил им квартиру балерины Гельцер, находившейся в то время на гастролях. Это было лучшее, что он смог сделать для них за столь короткое время. Позднее он объяснил американскому журналисту Джозефу Кэю, что Айседора прибыла в Москву раньше, чем ее ожидали6. Может быть, это было и так, а может быть, как предположила Ирма Дункан, он в действительности не верил, что Айседора приедет в Россию, считая предполагаемую школу просто капризом с ее стороны, поэтому и не предпринял ничего для организации ее встречи. Теперь, когда она уже оказалась в Москве, он постарался исправить положение, пообещав незамедлительно начать поиски здания для ее школы.
Луначарский также приставил к ней человека, знающего немецкий, чтобы тот помогал ей в качестве переводчика. Это был Илья Ильич Шнейдер, который работал в департаменте прессы в Народном комиссариате иностранных дел, а также преподавал историю и эстетику танца в балетной школе. В последний раз он видел Айседору в 1908 году и был восхищен ее удивительной грацией. Теперь, неожиданно для себя, он увидел танцовщицу сильно раздавшейся, с короткими волосами, крашенными в рыжий цвет. (Она поседела после смерти детей.) Когда он обратился к ней «мисс Дункан», она нахмурилась. Позднее он узнал, что Айседора ожидала обращения «товарищ Дункан».
С самого первого мгновения пребывания Айседоры на российской земле она столкнулась с непредвиденными трудностями социального характера. Ирма рассказывала, что Айседора, придя на официальный прием, с ужасом увидела, что он проходит в богато украшенной бывшей резиденции сахарного короля, где коммунистические функционеры в вечерних нарядах слушают разодетую певицу, выводящую трели. Не смутившись присутствием сильных мира сего, Айседора воскликнула: «Вы сидите здесь, как сидели и до вас в этом безвкусном доме… слушая ту же бесцветную музыку… Вы не революционеры. Вы замаскировавшиеся буржуа…»7 К счастью для нее, хозяева, оправившись от первого шока, вызванного этим заявлением, решили обратить все в шутку.
Новизна жизни в советской столице не отвлекла Айседору от понимания того, что цель ее пребывания в России остается столь же далекой и недостижимой, как это было в самом начале. Однажды, пребывая в скверном настроении, Айседора и Ирма поехали на Воробьевы горы, откуда открывалась панорама Москвы, где случайно повстречали человека, который посмотрел на Айседору с пристальным вниманием. Это был товарищ Подвойский, народный комиссар по физической культуре, руководивший строительством стадиона неподалеку от Воробьевых гор.
Энергичный человек со взглядами идеалиста, с первых дней революции принимавший участие в организации Красной Армии, он произвел большое впечатление на Айседору8. Подвойский, в свою очередь, заинтересовался идеями Айседоры по поводу использования танца для физического и эмоционального развития будущих советских граждан. Он стал ее добрым другом, который, по словам Шнейдера, помог найти помещение для школы и на протяжении многих лет был тесно связан и со школой, и с ее ответвлением — Театральной студией Дункан9.
По предложению Подвойского (он поддразнивал Айседору за ее привычку к комфорту), Айседора и Ирма поселились в деревянном домике на Воробьевых горах. Там было только две комнатки и никаких удобств, так что после недели «суровой жизни» обе женщины были счастливы вернуться в Москву.
Их возвращение было обусловлено еще и тем, что Луначарский подыскал здание, пригодное для школы, — дом, принадлежавший до революции богатому владельцу чайных плантаций Ушкову и его жене, балерине Балашовой. Во второй раз Айседора попадала в дом отсутствующей балерины, что казалось ей хорошим предзнаменованием для дальнейшей работы. Возможно, ее танцу суждено заменить балет в России.
Дом располагался на Пречистенке, 20, которая в царские времена считалась фешенебельным районом. Сразу за входными дверями этого богато украшенного снаружи здания начинался просторный холл с золочеными колоннами из палисандра. Потолок и стены были зеркальными, а далее находились два огромных бальных зала с внушительными портретами Наполеона, стоящего на поле битвы. Мраморная лестница вела на балюстраду второго этажа. Айседора, взглянув на все это великолепие, внезапно расхохоталась.
Эта реакция объяснялась тем, что Балашова в свое время намеревалась снимать дом Айседоры на рю де ла Помп в Париже. Потом она передумала, потому что там не было подходящей гостиной. И вот теперь, по иронии судьбы, Айседора оказалась в доме Балашовой в Москве10.
Однако Айседора и Ирма оказались в этом доме не одни. Сначала они получили только спальню хозяев и зеркальный будуар, и только потом остальные обездоленные семьи, жившие в соседних комнатах, были постепенно переселены в другое место. Мало-помалу дом приводили в порядок, чтобы там можно было разместить новых учениц Айседоры11.
После того как Балашова и ее супруг упорхнули за границу, их дом был основательно разграблен и лучшая мебель увезена (как говорят, для квартиры Белы Куна12 в Москве). Айседора спала на походном ложе, которое совершенно не сочеталось с огромным треугольным балдахином в хозяйской спальне. Вскоре наркомат образования выделил для школы штат, включающий в себя около шестидесяти сотрудников — секретарей, машинисток, уборщиц и поваров.
Тем временем Айседора маялась от безделья. Она приехала в Россию с четкой целью — работать. По счастью, среди присланных ей людей был молодой пианист Пьер Любошиц, который позднее прославился в Америке в фортепьянном дуэте с Неменовым. Айседора всегда стремилась работать с хорошими музыкантами, к которым относилась с большим уважением. Когда она танцевала в сопровождении пианиста, то устраивала все таким образом, чтобы он был виден публике в зале, чем подчеркивала, что пианист — участник творческого процесса, а не просто тапер. Более того, по словам Шнейдера, когда Айседора собиралась работать с пианистом, «она искусно избегала любого намека на официальное прослушивание»13. С Любошицем в качестве аккомпаниатора Айседора и Ирма получили возможность приступить к репетициям.
Во время этого вынужденного ожидания Айседора создала два новых танца на этюды Скрябина, пронизанных жалостью и ужасом. Они были навеяны вестями о голоде в Поволжье14 и принадлежали к большому числу политических и социальных работ танцовщицы, среди которых, конечно, «Марсельеза» и «Славянский марш».
Создав в 1917 году «Славянский марш», Айседора, по существу, выразила таким образом свой социальный протест. Этот танец и работы танцовщицы ее последнего периода (такие, как «Дубинушка» или «Кузнецы», где она использовала мотивы рабочего движения) были широко представлены в Америке в 1929 году и оказали значительное влияние на американскую хореографию 30-х годов. «Мятеж» в исполнении Марты Грэхем в 1927 году был лишь одним из духовных детей «Славянского марша». (Другим был танец «Дознание» Дорис Хамфри.) Это следует особо подчеркнуть, потому что искусство Айседоры зачастую ассоциируется лишь с лирическими танцами ее раннего периода, которые, как утверждается, не оставили заметного следа. (Ее ранние работы, безусловно, повлияли на творчество Фокина и других.)
