Что же касается Зингера, то Айседора и все, что с ней происходило, всегда интересовало его. Он пребывал «в самом добром и великодушном настроении»3. Узнав о ее беспокойстве по поводу школы, Зингер тут же перевел необходимую сумму, чтобы заплатить по счетам и дети смогли бы остаться в пансионе. К этому времени, увы, многие ученицы уже разъехались по домам, но шесть старших девочек все еще были в пансионе, и Августина командировали за ними в Швейцарию.
Стиль жизни Айседоры и Зингера был таким же, как и прежде, как будто они никогда не расставались. Они постоянно виделись, вместе отправлялись на прогулки и приглашали своих друзей на небольшие элегантные вечеринки. «Одну из таких вечеринок Зингер устроил для Айседоры у «Шерри» на Пятой авеню. Арнольд Гент, который был одним из приглашенных, вспоминает: «Я никогда не видел ее в лучшей форме, чем она была в тот вечер. Чтобы доставить удовольствие Зингеру, она надела длинное белое платье из шифона и бриллиантовое колье, которое он только что подарил ей. Все шло хорошо до того момента, когда начались танцы»4. Айседора захотела станцевать танго с молодым человеком, о котором говорили, что он «самый известный исполнитель танго в Аргентине», и она попросила Гента пригласить его за их столик.
«Они станцевали танго так, что присутствующие были ошеломлены чем-то большим, чем просто грациозностью и ритмом»5. Танго, как его понимала Айседора, было чувственным и пленительным танцем, «построенным на сексуальном влечении и счастье обладания»6. И она была полна решимости исполнить его именно в этом классическом аргентинском ключе. Уголком глаза она, по всей вероятности, видела, что Зингер нервно подергивает плечами, как он делал всегда, выражая неодобрение или нетерпение, и эта его привычка крайне раздражала Айседору7. Он «стоял и смотрел на них — само огромное воплощение ярости, а рост его был шесть футов шесть дюймов, до тех пор пока они не закончили танец. Тогда он вышел на середину, взял аргентинца за шиворот и выбросил вон из зала.
Айседора побледнела и с видом примадонны воскликнула: «Если ты так обращаешься с моими друзьями, я не стану носить твои драгоценности!» Она рванула с шеи колье, и бриллианты посыпались на пол. Когда она бросилась прочь из зала, я стоял в дверях. Не глядя на меня, она прошептала: «Собери их»8.
Их ссора, однако, продолжалась недолго, и 21 ноября 1916 года Зингер снял «Метрополитен-опера», чтобы Айседора могла дать гала-концерт для своих друзей. Вход был только по приглашениям. «Когда наступил день концерта, — вспоминала Мэри Фэнтон Робертс, — нам предлагали по 100 долларов за билет, но никто их не продал. Парис Зингер, я помню, оставил галерку для студентов музыкальных и театральных учебных заведений и попросил меня пригласить столько будущих актеров и танцовщиц, сколько я смогу найти в Нью-Йорке. Это была огромная аудитория, лучшая из тех, какие я когда-либо видела, необыкновенно интеллигентная и радушная»9. На концерте присутствовали Анна Павлова, Отто Кан, родственник Зингера маркиз де Полиньяк и представители общественности города: мэр Митчел, а также члены дипломатического корпуса стран-союзниц.
Программа была той же, что и на апрельском благотворительном концерте в Париже: «Искупление» Цезаря Фрэнка, «Патетическая» Чайковского и «Марсельеза». Каждый номер сопровождался бурными аплодисментами, и, когда занавес опустился после «Марсельезы», ей устроили грандиозную овацию.
Когда Айседора повторила эту программу для обычной публики весной следующего года, то прием был еще более впечатляющий, если это было возможно. В первых танцах, «Искуплении» и «Аве Мария», она как бы собиралась с духом, обращалась к вере, и принимали их тепло, но достаточно спокойно. Вторая же часть программы вызывала «восторги… которые достигали адской силы». Она начинала «Патетическую» со скерцо, «легкой интерлюдии весны… предвестника последующих мрачных картин. Потом в живом аллегро ее мягкие, розовые тона юности уступают место… алой крови. Она призывала в танце к жестокой и драматической битве.
Плач… на поле брани после победы, который шел вслед за этим, был таким же трагичным, как и вся тема.
Но кульминационным моментом программы была, безусловно, «Марсельеза». Все ждали именно ее. И она приходила, необыкновенно стремительная, призывающая забыть о своей голове, руках, груди во имя общей победы. А в конце, когда мелодия «Марсельезы» прекращалась и вслед за ней играли американский гимн, единственное, что оставалось мисс Дункан, это сорвать с себя одежду и предстать в звездно-полосатом флаге…»10. Ура-патриотический призыв к толпе? Да, если считать таковым и гимн Руже де Лиля. Гении могут позволить себе то, что не могут позволить просто талантливые люди11.
Карл Ван Вехтен писал своей подруге Гертруде Стайн12:
«Люди, включая и меня самого, вскакивали на стулья и кричали. Потом Айседора появлялась закутанной в американский флаг, что вызывало еще больший энтузиазм. Это удивительно, видеть такой американский патриотизм, говорю тебе, она сводит их с ума, на призывных пунктах полно добровольцев…»
Те, кто стал свидетелем ее триумфа 6 марта, вряд ли могли себе представить, что только накануне актриса единственным неосторожным высказыванием уничтожила не только возможность воплотить в жизнь самые свои заветные планы, но и получила тяжелый удар в личной жизни.
Но об этом позже.
После того концерта, который Зингер организовал для их друзей в «Метрополитен», Айседора в сопровождении секретаря Зингера, Аллана Росса Макдуголла, отправилась в Гавану на отдых.
Проведя несколько недель в кубинской столице, танцовщица заскучала. Она переехала во Флориду, сняла номер в отеле «Брикерс» на Палм-Бич и вместе с Дугги купалась и загорала в ожидании Зингера. Там же она подружилась с бывшим чемпионом по боксу Малышом Маккоем (Норман Шелби), который работал в Палм-Бич. Вскоре «она получила письмо от Зингера, где он писал, что купил опцион на Мэдисон-сквер гарден, который стоял без дела на Мэдисон-авеню и Двадцать шестой стрит. В письме также сообщалось, что Зингер и Перси Маккей вскоре приезжают на Палм-Бич.
В голове Айседоры зародилась мысль, что поэт-драматург Маккей убедил миллионера купить опцион на Гарден, чтобы ставить там грандиозные пьесы театра масок, которые Маккей в то время писал. Для этих спектаклей понадобились бы сотни актеров и танцовщиц, которых, как она думала, будут брать Бог знает откуда. А ее станут просить, чтобы она занималась с ними. Ее собственная идея школы — да! Карнавалы — нет!»13
Может быть, эта мысль огорчила танцовщицу, а может быть, как утверждал другой писатель14, Айседора была сердита потому, что Зингер возражал против ее дружбы с Малышом Маккоем, но факт остается фактом: ужин, который Зингер позднее устроил в отеле «Плаза» в Нью-Йорке, чтобы объявить о своих намерениях относительно школы Айседоры, не удался.
«Среди присутствующих на ужине были (писал Гент) Августин и Маргарита Дунканы, сестра Айседоры Элизабет, Мэри Дести, Джордж Грей Бернард и я.
«Вы хотите сказать, — спросила Айседора, — что предполагаете, будто я стану руководить школой в Мэдисон-сквер гарден? А я-то думала, что вы хотите, чтобы я рекламировала своими танцами боксерские бои».
Зингер стал мертвенно-бледным. Губы у него дрожали, а руки тряслись. Он встал из-за стола и покинул зал.
«Вы понимаете, что вы наделали?» — в отчаянье воскликнули мы хором.
«Он вернется, — спокойно заявила она. — Он всегда так делает».
Однако он не вернулся15.
После многочисленных ссор и примирений, расставаний и радостных встреч она в этот раз так обидела Зингера, что он не смог ей этого простить.
Поэт Уиттер Виннер в беседе с вашим автором пролил некоторый свет на подоплеку предложения Зингера Айседоре. В присутствии Виннера Зингер упрекнул танцовщицу за ее поведение. Она вызывающе спросила: «А как вам понравилось мое выступление?» На что Зингер ответил: «Половина его мне очень понравилась. И если бы вам удавалось сохранять свое поведение на уровне этой первой части и прекратить устраивать публичные скандалы, то нет ничего такого, что бы я вам не дал!»
