«Дорогой Мастер…
Ваш гений принес свет во многие темные души. Ваши работы дали мне веру и понимание, что для меня дороже самой жизни.
С любовью —
Айседора Дункан»6.
К ее великому удивлению, она получила ответ. На обороте отпечатанного листа с благодарностью за поздравление Геккель писал:
«Парк-отель»
2 марта 1904 года.
Моя обожаемая актриса!
Получение вашего прелестного письма и вашей фотографии доставило мне большое удовольствие в день моего семидесятилетия, и я сердечно вам за это благодарен.
С недавнего времени я являюсь вашим искренним почитателем (будучи вообще почитателем классического искусства Греции) и надеюсь, что получу наконец возможность познакомиться с вами лично. Как автор «Антропологии», я был бы рад увидеть ваши гармоничные движения как величайшее творение природы!
Весь месяц я буду находиться в «Парк-отеле». А в середине апреля вернусь в Йену. В качестве ответного подарка я посылаю вам мою фотографию. Напишите, пожалуйста, где вы будете в мае, и дайте мне знать, хотите ли вы иметь какую-нибудь из моих работ. С благодарностью и наилучшими пожеланиями успеха в вашей реформаторской деятельности, остаюсь ваш искренний поклонник —
Эрнст Геккель».
Она поспешила ответить:
«Дорогой. Мастер.
Я считаю большой честью для себя получить ваш ответ. Я перечитывала ваше прекрасное письмо много раз и все не могла поверить, что вы, дорогой Мастер, могли так написать мне. Я только что вернулась с моего выступления в филармонии и сейчас, в тиши комнаты, думаю о вас. О вашей удивительной работе, о вашем большом сердце, которое вы отдали на службу человечеству… С каким удовольствием я бы станцевала для вас! Летом я поеду в Байрейт и могу заглянуть в Йену, чтобы станцевать для вас на открытом воздухе, возможно под деревьями. Но, боюсь, мой танец — слишком бедное средство, чтобы выразить всю мою любовь и мое уважение к вам… А теперь пора ложиться спать, ведь завтра мне предстоит поездка в Ганновер, Любек, Гамбург и так далее, а потом в Париж.
Спокойной ночи, дорогой Мастер. Ваша
Айседора Дункан»7.
С Геккелем, чье письмо вызвало у Айседоры удивление и огромную благодарность, она встретилась позже. С людьми просто известными или преуспевающими Айседора была на равных, но перед теми, кого считала великими, танцовщица чувствовала непреодолимую робость. Это объяснялось ее вечными сомнениями в том, хватит ли ей таланта, чтобы выполнить ту высокую задачу, которую она поставила перед собой8. И вдруг, несмотря на все ее неудачи, блестящий и мудрый Геккель обращается к ней «моя обожаемая актриса» и высказывает пожелание встретиться!
Как Айседора упомянула в письме к Геккелю, она собиралась провести лето в Байрейте. Это решение было продиктовано полученным в прошлом августе письмом от Козимы Вагнер, которая приглашала ее принять участие в ежегодном представлении «Тангейзера»9. Такого рода признание было очень лестным для танцовщицы, тем более что Айседора восхищалась вдовой Вагнера. «Я никогда не встречала женщину, — писала она позже, — которая потрясла бы меня такой яркой интеллектуальностью, как Козима Вагнер. Она была рослой, стройной, с прекрасными глазами, со слегка крупным для женщины носом и высоким, умным лбом. Она была весьма сведуща в философии и знала наизусть каждую ноту и музыкальную фразу маэстро»10. Айседора, скорее всего, видела в Козиме бунтарку вроде себя, чьи взгляды стали законом для значительной части общества. Борец за права женщин и в искусстве, и в любви — разве она не оставила своего мужа ради Вагнера? — Козима держала в благоговейном страхе своих клеветников. Айседора смотрела на нее с почтительностью, как на пример для подражания.
В письме к Айседоре Козима Вагнер объяснила, что композитор всегда был недоволен традиционным балетом, который, по его мнению, не соответствовал задаче музыкальной драмы. Она хотела выяснить, согласится ли Айседора станцевать партию Первой Грации в сцене вакханалии в «Тангейзере». Айседора тут же приняла предложение, польщенная тем, что такая необычайная женщина удостоила ее своим вниманием. Желая соответствовать оказанной ей чести, она решила поехать в Байрейт в мае.
Как раз перед отъездом близкая подруга Айседоры, Мэри Дести, приехала в Берлин, и Айседора уговорила ее сопровождать Дунканов в Байрейт. Также она убедила впечатлительную Мэри сменить свою обычную одежду на тунику и сандалии, которые танцовщица носила теперь и в повседневной жизни. Когда величественная Ко-зима, встречая свою протеже, увидела эту пару в греческом одеянии, она удивленно воскликнула: «Боже мой, Айседора, неужели все американки одеваются как вы?» «О нет, — радостно ответила та. — Некоторые украшены перьями»11.
Нам трудно представить, насколько удивительно выглядела ее одежда. Это было время, когда женщины втискивали ноги в высокие остроносые ботинки, а тела в корсеты, когда балерины танцевали в туго затянутых пачках, успокаивая себя французским изречением: «Красота требует жертв». То, что Айседора отказалась от корсета, высоких ботинок и строгих, узких платьев не только на сцене, но и в повседневной жизни во имя здоровья и эстетики, было маленькой революцией. Она подрывала основной принцип женской моды, традиционную веру в то, что основной обязанностью женщины было привлекать внимание мужчин любой ценой. Айседора же свято верила в то, что женщина должна быть естественной, здоровой, интеллигентной и что мужчины в первую очередь обращают внимание именно на таких женщин. Подтверждением ее аргументов был ее собственный успех у мужчин.
Модельеры Форчуни и Пуаре использовали мотивы одежды Древней Греции, к которой Айседора привлекла внимание публики: Форчуни в 1906 году, а Пуаре чуть позже. Но именно Айседора начала революцию в женской одежде.
Айседора и Мэри Дести приходили в туниках даже на официальные приемы на вилле Ванфрид. Это рассматривалось как приглашение ко двору, где королевой была горделивая и величественная фрау Вагнер, чье окружение составляли писатели, артисты, великие князья и принцессы. Частыми гостями здесь были музыканты Рихтер, Мюк, Моттл и Гумпердинк, а также зять Козимы, писатель и педагог Хенрик Тоде12. Как бы внутренне ни была Айседора горда тем, что завоевала место в таком блестящем обществе, внешне она оставалась бесхитростной и простодушной. С наивной прямотой она попыталась объяснить Козиме Вагнер то, что ей казалось неприемлемым в музыкальной драме.
«Однажды во время завтрака… я спокойно заявила: «Несмотря на величие гения маэстро, он допустил ошибку!»
Фрау Козима недоуменно посмотрела на меня. Воцарилось ледяное молчание.
«Да, — продолжала я с потрясающей самоуверенностью, которая свойственна лишь юнцам, — большой мастер допустил большую ошибку. Музыкальная драма — это глупость!»,13
Молчание становилось все более напряженным. Дальше я объяснила, что драма — это обыденное слово. Оно родилось в человеческом уме. А музыка — это лирический экстаз. Ожидать, что они могут каким-то образом сочетаться, по меньшей мере необдуманно.
Это было такое богохульство, что дальше не о чем было говорить. Я бросила вокруг невинный взгляд и увидела окаменевшие от ужаса лица».
Думая, что ей удастся разрядить атмосферу, продолжив свою мысль, Айседора заключила:
«Речь — это мозг, это размышляющий человек. А пение — это эмоция. Танец — это экстаз, который все сметает на своем пути. Поэтому невозможно каким бы то ни было образом соединить одно с другим. Музыкальной драмы быть не может».
К чести Козимы, ее дружеское отношение к молодой танцовщице выдержало этот приступ откровенности.
Несмотря на приверженность Айседоры, как может показаться, в основном к Вагнеру, она погружалась в мир музыки со всем присущим ей пылом. Чтобы глубже изучить творчество Вагнера, она посещала репетиции не только «Тангейзера», но и «Кольца», и «Парсифаля». Она настолько преуспела в постижении замыслов композитора, что однажды, после того как они с Козимой разошлись в понимании сцены вакханалии, Козима наткнулась на собственноручные записи мужа, полностью подтверждавшие позицию Айседоры14. Козима, благородно признав свое поражение, отдала все бразды правления в руки калифорнийке.
