Случалось, что Ганка с вечера посылала к сельмагу своих мальчишек. Они там крутились, бывало, до полночи, пока она их не сменяла. Но часто посылать мальчиков боялась: во-первых, они еще дети, а во-вторых, ходили они без ружья, а потому и сторожа из них никакие. А в-третьих, боялась потерять работу. Когда же сыновья просили у нее дробовик, Ганка давать не отваживалась: хотя он и поломанный, хотя и не стреляет, а все ж таки страшно!

В том году Ганку в селе как-то стали больше замечать. И не только замечали, но и относились к ней с большим уважением. А почему? К лавке приставлена, а лавка хоть и пустует, но иногда туда кое-что завозят. Скажем, ситец, рубчик, перкаль. Не без того, чтоб и тепленькой байки не привезли или платков дешевых. Конечно, достается все это тем, кто первым захватит, или тем, кто в хороших отношениях с Глемездиком: он или припрячет для них, или предупредит, когда наведаться. Ну, теперь, как стала Ганка в сельмаге своим человеком, от нее тоже многое зависит. Вот встретит она кого на улице и скажет, между прочим, что завтра утром должны привезти немаркую и недорогую материю, нужно пораньше прийти: очередь занять, а то расхватают, — разве не будете благодарны ей за доброе слово? А иногда ее можно попросить, чтоб купила то, что Глемездик не каждому и продаст, — и она достанет, потому что в лавке она своя, потому что не станет Глемездик с ней ссориться.

Не трудное было у Ганки сторожевание, не жаловалась. Только одно плохо — день и ночь на ногах, выйдет с восходом солнца на поле, поработает немного, а глаза сами слипаются. Бывало, делает что-нибудь — и спит. Долго привыкала к этому, пока не привыкла. Ведь сто семьдесят рублей, которые получала за сторожевание, это все-таки деньги. Долг Кларе Стефанишиной уже вернула, надеялась отложить какие-то деньги на хату.

Случалось и смешное.

Никакая обувь в их краю долго не держалась: осенью чернозем раскисал, становился таким вязким, что не только сапоги в нем горели и кони подковы теряли, но даже телеги, бывало, выезжали с колхозного двора на четырех колесах, а возвращались на трех, если вообще возвращались. Научились в Збараже изготовлять и клеить чуни из автомобильных камер — галоши были дороги, да и достать их трудно, а потом все равно нужно их подвязывать, чтобы не потерять, однако и это не всегда помогало — часто грязь набиралась в них до краев, подошвы отклеивались, рвались. Навоз убирать или с лошадьми — лучше было бы в резиновых сапогах, но попробуй найди их.

Как-то прослышала Ганка, что завтра должны завезти в лавку дешевые резиновые сапоги. Ну, сказала про это Гордею Пилявцу да Соньке Твердоступихе — работала та дояркой, обносилась уже так, что дальше некуда. Больше никому и не говорила. А Гордей и Сонька, видно, еще кому-то по секрету шепнули, а те — еще кому-то… Уже до рассвета к сельмагу стали сходиться люди. Осматривали запертые двери, заглядывали в окна, очередь занимали.

Ганка, сторожившая еще в ту пору, сначала не сообразила, для чего они собираются. Даже подумала: что ж это такое Глемездик нынче привезет из района, если уже заранее столько народу понашло? Только когда пришли Гордей и Сонька и заняли очередь где-то уже в самом хвосте, догадалась, что это за резиновыми сапогами столько народу.

В тот день пришлось постоять немало — Глемездика все не было и не было. Кто-то пустил слух, что резиновые сапоги привезли тайком и распродали только своим. Народ заволновался. Послали к Ганке разведать, правда ли это. Ганкин ответ вызвал большое смятение: сторожиха ничего не знала.

Глемездик приехал из района перед обедом. Увидев очередь, спросил, за чем стоят. На него сразу насели:

— Признавайся, куда девал сапоги!

— Ничего мне не дали, — оправдывался Глемездик. — Сказали, что в рыбосовхоз отправили. А в Збараже рыбосовхоза нет, потому и не дали.

Ему не поверили. Кто-то болтнул, что Дусю Лаврущенко, которая ходит в передовиках и активистах, видели нынче в новых резиновых сапогах.

— Да все это неправда! — тяжело вздыхал и божился Глемездик. — Не было у Дуси никакой резины и нет. И чего только вы тут собрались? Кто вам сказал?

Сказали, что слышали от Ганки.

— Так у нее и требуйте, — посоветовал Глемездик.

В это время мимо сельмага проезжал Дробаха. Приостановил бричку, спросил сурово, почему в рабочее время возле запертой торговой точки толчется столько народу. Погода стояла сырая, тучи висели над хатами, как рядна, и Дробаха был обут… в новенькие резиновые сапоги. Люди смотрели не на него, а на его ноги. Сбитый с толку, Дробаха тоже посмотрел на свои ноги.

— Да видите ли, — принялся пояснять ему Глемездик, — кто-то пустил слух, что должны привезти резиновые сапоги. Вот они и ждут.

Дробаха приказал разойтись. Никто не тронулся с места.

— Это вражеская пропаганда! — начал сердиться Дробаха. — Мы накажем!.. Тебя, Данило, снимем с работы и будем судить!

— Так это не я, это Ганка брехню распускает, — оправдывался Глемездик.

— Не брехню, а правду, — кинули из толпы, и все смотрели на Дробахины ноги. — Меж собой поделили, а людям ничего.

Хорошо, Дробаха понял, что к чему, засмеялся и объяснил, где взял сапоги. Кое-кто поверил, кое-кто нет, однако разошлись. Только Глемездик долго сердился на Ганку, говорил всем, что положиться на нее никак нельзя: ну, какой из бабы сторож, да еще с такой люшней, из которой и не выстрелишь!

А погорела Ганка по другой причине. Ловкач на ее месте выкрутился бы, но она, видно, не захотела даже… В сельмаге не все сразу раскупали. Бывало, лежит какая-нибудь ненужная вещь месяц, два, полгода лежит — никто не берет и не думает брать. Даже о цене не спрашивают, а это уже совсем плохо. Ну, не берут сегодня, так, может, через два года возьмут, появится какой-нибудь дурень, а все-таки найдет этот хлам «дорогу к потребителю». В сельмаге было сыровато, и время от времени Глемездик выносил кое-что из товаров просушить на солнце, чтобы их ветерок обвеял, а то совсем залежались, даже запах неприятный появился. Выносил Глемездик просушивать и конфеты — брали их очень редко не потому, что в Збараже лакомки отдавали предпочтение печеным буракам или калине, совсем нет. Просто лежали в лавке дорогие конфеты, а с давних пор известно, что самые вкусные для села конфеты это те, которые подешевле.

И вот надумал Глемездик проветрить сладости. Разостлал бумажные мешки под окнами, разложил на них конфеты, а сам отвернулся на минуту или, может, пошел продать что-то какой-то бабе. В это время конфеты и были украдены. Сначала Глемездик глазам своим не поверил, бегал вокруг лавки, пытался в кустах отыскать пропажу, но напрасно. И хоть бы след остался!

О краже Ганка узнала еще в поле. А когда вечером пришла к сельмагу, то, хоть было и поздно, застала Глемездика. Продавец возился под прилавком, что-то переставлял на полках; маленькое его лицо почти не видно было в зарослях волос, а в глазах светилась такая печаль, что сердце у Ганки заныло…

— Украли, — сказал после долгого молчания и стукнул банкой с консервами — «бычки в томате».

Ганка сочувственно вздохнула.

— Скоро сельмаг разнесут, — пробурчал Глемездик.

Женщина вздохнула громче. Тот, взглянув на нее сердито, снова:

— А ты не смотришь ни за чем, тоже мне — сторож. А отвечать кому? Отвечать придется мне.

— Не ночью ведь украли, — тихо сказала Ганка.

— О, она хочет, чтоб и ночью грабили! — еще сердитее сказал Глемездик. — Нужно так сторожить, чтоб ни ночью, ни днем не брали.

— Ночью не берут…

— Из тебя сторож, как из навоза пуля, — шепелявя от гнева, выпалил Глемездик. — Вот так-то ночью стережешь! Если б хорошо стерегла ночью, то и днем никто не посмел бы палец протянуть!

— И чего это вы сердитесь? Я в этом не виновата!

— Выходит, значит, я виноват? Она, видите, святая!.. Если б тебя боялись, если б у тебя ружжо было как ружжо, так никто и днем не полез бы!

— Постыдитесь бога, Данило!

— Бог не голый парень, чтоб его стыдиться.