— Ну, вы как хотите, — сказала Ганка. — А я свое не оставлю! Дети! Скручивайте веревку да вяжите вязанки!

Глядя на них, другие тоже начали связывать. Хоть и страшно, но что поделаешь! Семь раз не умирать.

А с Чуприной Ганка еще как-то встретилась. Да не в лесу, нет. Уже вьюжило, на огородах снегу лежало, как беды, из хаты носа не высунешь, — настоящая зима тогда началась сразу, даже дожди осенние не шли. Сидела Ганка с детьми на топчане, фасоль и горох лущила, вдруг под окнами конь зафыркал, сани заскрипели. Может, кто мимо проехал, подумалось, но через минуту входит в хату незнакомый человек, в кожухе, в валенках, а на бровях белые сугробики сияют.

— Добрый день! — сказал он громко. — Не узнаете?

Ганка не узнала. А Саня пискни тихонько:

— Это Чуприна…

Правда, он. К гостям Ганка не привыкла, а к таким, которых не знала, и вовсе. Приехал же он к ней неспроста, полные сани веток привез, грабовых, толстых. Ганка сперва отказывалась: мол, нечем заплатить, пусть бы кому другому продал, но Чуприна даже рассердился, сказал, что денег ему не нужно, что это он  т а к  привез.

— Так? — не понимала Ганка. Они стояли уже во дворе, их порошило снегом. — Кто же это приказал?

— Да это я сам, от себя…

— А что, всем развозят? — допытывалась она.

— Да нет, не всем, это я только вам… Помните, тогда в лесу? Не мог забыть ни вас, ни детей… Служба у меня такая, черт бы ее побрал! — Он, казалось, был выпивши: уж больно горячо и громко говорил. — Сам знаю, что ругают, да мне ведь иначе нельзя.

Хорошее топливо привез Чуприна, хватило надолго, да еще немного и торфа было, так зиму и перебились.

И потом ходила Ганка за хворостом. Да как-то так получалось, что не встречалась больше в лесу с Чуприной.

Запомнилось навсегда Ганке, как ранним утром стучат ей в окно. Если в воскресенье, — значит, кто-то из молодиц, чтобы вместе на базар отправиться. Если же в будний день — непременно Максим Тюпа, бригадир, напоминает про работу. А у нее с утра столько хлопот по дому, что она за ними стука не слышит. И Тюпа начинает колотить кулаком так, что стекла звенят.

— Ганка!

— Что там такое?

— Открой! Заперлась на все засовы. — И когда она выходит во двор, подобрее: — Еды наготовила?

— А ты что, дома не завтракал?

— Хоть и не завтракал, да не для себя спрашиваю. Сготовила для детей своих?

— О, да он еще и о детях моих заботится!

Тюпа в сторону поглядывает, будто хочет что-то высмотреть в утреннем селе, окутанном туманцем после ночного теплого дождя. И сразу:

— На работу выходи.

— Выйду, выйду, — обещает Ганка. — Разве я когда-нибудь от работы бегала?

И возвращается к печи — ведь нужно наготовить на целый день.

Крутится у печи, а сама в окно поглядывает: не идет ли кто из молодиц в поле, чтобы и самой пристать. Но никого не видно. Верно, не управились еще с домашними делами. Да и на своем огороде теперь столько работы, что каждая до света встает.

Туманец уже рассосался, засветилось небо, воздух спокойный и чистый… Ганка все в окно поглядывает — никого не видно. Она и узелок свой уже собрала, тяпку в руки, чтоб идти, а держак — сломанный.

— Иван, ты что же с вечера держак новый не набил?

Иван быстренько набивает держак — можно идти.

Хацапетовка давно уже не спит, но людей на улице не видно. Ганка и одна пошла бы в поле, принялась бы окучивать картошку. Да разве ей больше всех нужно?.. Но внезапно гнев пробуждается в ней: разве ей, Ганке, не нужно свою картошку окучивать? Но гнев ее усиливается, и сдержаться уже нет сил. Идет по Хацапетовке и на огороды заглядывает. Вон Сонька Твердоступиха подобрала подол, выставив нижнюю юбку из плохо отбеленного полотна, и так орудует тяпкой, будто за ней черти гонятся.

— Сонька! — кричит Ганка.

Твердоступиха не слышит и не услышит, наверное, сколько бы ей ни кричали. Тогда Ганка перебирается через канаву и по меже идет к ней.

— Сонька! — кричит ей в самое ухо.

У Соньки растерянное, орошенное каплями пота лицо.

— Что такое?

— Здравствуй! — Ганка ей.

— Здравствуй, здравствуй… — и Сонька почему-то морщится.

От ее кислого лица и Ганке становится кисло, тогда она резко:

— Идем, что ли?

— Куда это?

— А к тебе Тюпа не заходил?

— Тюпа? — пытается вспомнить Сонька. Вспомнила — и: — А тебе что до этого?

— Да не видать никого.

— А тебе не все равно? — Сонька зло засмеялась, — Сама иди, если никто не идет.

Да чтоб Ганке так вот смеялись в лицо? И кто — Сонька? Дождешься ты, что тебе родные дети в лицо смеяться будут!

— И пойду! Одна пойду! Свое прополю и твое тоже прополю, может, в тебе совесть проснется!

Сонька словно бы задумалась.

— Почему же это ты мое будешь полоть?

Ганка уже не хочет слушать — обидно ей и горько. За Соньку обидно, что она такая. И уже не вспоминает, что и сама без особой охоты собиралась, о своих заботах думая.

Ганка уже до канавы дошла, когда позади:

— Ты погоди, вместе пойдем.

Твердоступиха собирается недолго — скоро выходит со двора. На лице ее еще не успели просохнуть крупные капли пота, и сразу начинает бубнить. Она всегда так бубнит — радуется ли, ссорится или что-нибудь веселое рассказывает:

— Почему же мы только вдвоем пойдем? Они все по хатам будут отсиживаться, а мы за них на солнце жариться? Э-э, нет! Я их сейчас всех выкурю, если всем — так всем, если никому — так никому.

…В колхозе в ту пору постоянно рук на все не хватало. Всегда оставалось море непеределанной работы. Вот хотя бы как с теми подсолнухами. Осенью вывели детей из школы, они шляпки срезали, а будылья стоять остались в поле. Били их дожди, ломали ветры — осталось от клина подсолнечника разбитое, покалеченное войско. Там бы детям в войну играть, но от села далековато. Только сыпануло первым снегом, так люди и зачастили сюда — ломали будылья или под самый корень рубили. Кому загату[6] выложить нужно, кому на топливо.

Ганка тоже ходила со своими детьми. Ей тоже нужно было обкладывать хату, — картофельной ботвы с собственного огорода не хватило. Да и ивняка, что на пруду нарезали, не хватило. Иван с Толиком ножами подрезали стебли, потом Ганка клала будылья на старое рядно, мальчики веревками увязывали. Ребята сложили для себя вязанки немаленькие, будылья ведь не тяжелые, и издали казалось, будто это не дети по белому снегу идут, а сами черные вязанки медленно передвигаются.

— Может, отдохнем немного? — жалела детей Ганка.

Ребята сопели и не отвечали — им и впрямь было не тяжело.

— Вы слышите?

— Дойдем как-нибудь, — отвечал Толик. — Нам легко.

— Вы только о себе думаете, а о матери своей и подумать не хотите, — хитрила Ганка, боясь, что они надорвутся.

День носили люди остатки подсолнечника, другой, а на третий столько народу высыпало, что на всех и не хватило. Тот, кто пораньше добрался в поле, еще немного наломал, а запоздавшие ничего не застали. Иные даже корни принялись вырывать из земли, но разве вырвешь, когда заморозило.

Тут и подошел Дробаха. Если б на коне, так его бы издали заметили, а то пешком пришел. Сначала думали, что будет браниться, и кое-кто решил побыстрее улизнуть. Но Дробаха молчал, и люди успокоились. Потом сказал, чтобы все собрались, у него к ним есть дело. Збаражане оставили свои вязанки и сошлись в одном месте.

— И вы тут? — Бахурке, которая тоже приплелась в поле с веревочкой. Но опоздала и теперь стояла с пустыми руками.

— Где люди, там и я. Разве и пособирать уже нельзя? Все равно пропадет!

— Кто же запрещает? Собирайте, — кисло произнес Дробаха. — Что же вы, бабушка, ничего не собрали?

Бахурка сжала губы, ища каких-то слов. Дробаха поднял голову выше, обращаясь ко всем:

— Энтузиазма, как погляжу, вам не занимать. За один или два дня все дочиста подмели.