А человек тот и вправду добрым был, не стал кричать, с кулаками не бросился, из хаты не выгнал — а только спросил спокойно и тоже словно не своим голосом:

— Так говоришь, твой торф?

— Вот и метки.

— Правда, кто-то будто лопатой провел…

— На каждом такое. Вот и вот… Как же это?

— Вот еще беда! — добрый человек принялся чесать чуприну. — И как это оно? Не иначе как кто сглазил. Заскочил я среди ночи — разве днем коней допросишься — и словно бы к своей яме подъехал… Жинка моя говорит: «Гляди, сколько торфу привез, а там еще лежит. Уж не прихватил ли чужого?» Я тоже подумал, что чужого прихватил, даже у людей расспрашивал… Никто ничего не говорил вам?

— Не слышала…

— Надо же! — печалился добрый человек. — До вас не дошло?

— Не дошло…

— Вот же люди у нас! Нигде нет таких людей, как в Збараже! — принялся добрый человек ругать своих односельчан. — Ты, Ганка, не переживай, не думай ничего такого… Привезу я тебе торф. Раз оно твое, то и пользуйся им. Сам привезу!

Ждала день, ждала неделю, три недели ждала. И хотя неудобно идти и напоминать про свой торф, но пошла.

— Времени не было! Все некогда и некогда, наверно, не хватит времени, чтоб и умереть. Сегодня привезу! — заверил добрый человек.

Привез. Не в тот день, как обещал, а где-то через неделю. Ганка увидела его в окно, выскочила во двор, а на телеге — ну несколько мешочков того торфа лежит.

— А остальной?.. — спросила Ганка.

— Какой еще? Нет больше. Забыл сказать жинке, вот она и топила вашим торфом. Вот всего только и осталось… — и снова чешет в чуприне, смотреть на него жалко.

— Столько? — побледнела Ганка.

— Не грех — забожусь. Все пособирал, что с метками. Больше нет. Не буду же вам свой отдавать, что тогда сами будем класть в печь?

Приподнял плечом телегу, высыпался весь торф — и поехал себе добрый человек. Так Ганка и не поссорилась с ним. К чему ссориться?

Если человек добрый, то всегда может пригодиться. А попробуй про такого другим сказать слово дурное — никто не поверит, еще и про тебя слух пустят, что наговариваешь на других!

А случается и такое, что… Вот хотя бы, как Ганка подружилась с лесником Чуприной.

За хворостом ходят когда как. Когда — по одному или вдвоем, а когда — и больше собирается. Но толпой всегда хуже: из колхоза увидят — ругаются, и в лесу вас виднее и слышнее. Чаще всего Ганка ходила за хворостом с детьми. Возьмут веревочки, подвяжутся и айда! А если не с детьми, то с Бахуркой. Бывает, еще не рассветет, постучит бабка в окно. Возвращаются из леса, когда солнце всходит. Ганке не всегда удается в будний день в лес сходить, так они уже тогда на воскресенье сговариваются. Но в воскресенье не очень удобно — в выходной много женщин и детей готовят свои веревочки.

Однажды в воскресенье Бахурка зашла к Ганке, взяли детей с собою — и отправились. Пока вышли за село, еще несколько молодиц к ним присоединилось, вот и журавлиный ключ. А журавлиным ключом собирать хворост в лесу — лучше не собирать, потому что один перед самым носом у другого норовит выхватить.

Шныряли между деревьями. Дети щавель рвали, оскому себе набивая. Уже вязанки были готовы, собирались домой идти, но тут из-за лозняка, над глухим озерком, и вышел Чуприна. Впереди собака черная, с ощеренными клыками, сам Чуприна в картузе с лакированным козырьком, а на плече — ружье. У женщин ноги поотнимались, потому что сами уже знали и от других наслышались, что лучше в лесу с Чуприной не встречаться: не помилует ни кума, ни свата, ни родного брата.

— С воскресеньем вас, бабы! — громко так поздоровался Чуприна, словно бы они не в лесу встретились, а на базаре.

Никто ему не ответил. Чуприна усмехнулся. Был он похож на цыгана, носил бороду, из нагрудного кармана в пиджаке выглядывал красный карандаш и записная книжка.

— Молчите? С чего бы это? — допытывался лесник. — Родной язык забыли? Или меня не уважаете, а? Не уважаете?

— Где там! — возразила Бахурка, надеясь подольститься.

— То-то и оно! — согласился лесник. — Почему же тогда не здороваетесь?

— Здравствуйте! — сказала Бахурка.

— Вот так! Вот так! — насмешливо взглянул на нее лесник. — Что же это вы в лесу делаете?

— Щавель рвем… — бросил кто-то из Ганкиных детей.

— Конечно, — молвил лесник. — И свежим воздухом дышите… А чьи это вязанки? Правда ведь, не ваши?

Кто знает, что ему ответить. Скажи, что наши, — плохо, скажи, что не наши, — еще хуже, заберет собранное без лишних разговоров. Потому-то и смолчали женщины.

— Ордера на топливо имеете? — спросил лесник.

— Какие там ордера! — буркнула Ганка.

— А без бумажки нельзя, — сказал Чуприна. Словно бы и не сердясь сказал, а ласково. — Это следует запомнить. Лес — не колхозный, а государственный. Обворовывать государство — это обворовывать самих себя. А разве ж вы станете обворовывать самих себя?

— Конечно, никто себя не обкрадет, — согласилась Бахурка.

— Ну, а если не хотите обкрадывать себя, развязывайте вязанки.

Однако никто не послушался.

— Как это так? — заговорила Ганка. — Мы не обкрадываем. Мы валежник собрали, он все равно сгнил бы… Разве государство от этого разбогатеет?

— А ты думала! Ты возьмешь ветку, а она, — показал на Бахурку, — потащит дерево.

— Господи… — вздохнула Бахурка.

— …вот ничего от леса и не останется, — закончил Чуприна.

— Стоял и еще стоять будет, — отрубила Ганка.

— Это кто ж тебе такое сказал? — глумливо поинтересовался Чуприна.

— Сама знаю! — отрезала Ганка.

— Ну что ж…

Он достал из кармана ножик, и не успели женщины опомниться, как лесник перерезал веревочки и рассыпал вязанки. Только шагнул к Ганке, чтоб и ее веревку перерезать, но она повернулась и крикнула детям, стоявшим поодаль:

— Иван! Саня! Толик! Хворост на плечи — и айда!

Дети послушались. Ганка и свою вязанку ухватила. Чуприна опешил. Потом бросился вперед, собака за ним, она обогнала детей и остановила их. Чуприна подошел к каждому — и хворост вмиг оказался на земле. Никто из детей не заплакал, но когда лесник повернулся к их матери, у Сани на глазах выступили слезы.

Ганку трясло. Она бросила вязанку и, сжав кулаки, пошла на лесника. Собака заворчала.

— А ты сучил те веревки, что режешь? А, выродок! — кричала она на него, будто ударить собиралась. — Чтоб тебя резало по живому месту, чтоб тебя по душе полосовало!

Губы у Чуприны чуть вздрагивали — что-то похожее на улыбку скользило по ним.

— И у тебя руки не отсохнут, как ты чужое добро переводишь? Изувер семиголовый, ирод окаянный! У тебя не сердце, а шиш в груди! — Ганке самой стало смешно от сказанного, и мгновенная улыбка осветила ее. — Или думаешь, моим детям легко ходить в лес за топкой? Думаешь, я бы их посылала? Или сама ходила бы? Глянь на свою собаку: она хоть ворчит, зато не хватает никого! А ты не ворчишь, а сразу за горло!.. Так вот, как перерезал веревки, так и свяжи их! Скрути! А то мы тебя так свяжем, так скрутим, что и холера тебя возьмет!

Чуприна пощупал рукой ружье — на месте ли оно, хотел что-то сказать, уже и рот раскрыл, да только плюнул в сердцах и полез в карман за папиросой. Ганка умолкла, дышала тяжело. Чуприна закурил, опять что-то хотел сказать, но — повернулся и пошел в глубь леса. Собака, присев на задние лапы, посмотрела на хозяина, потом на женщин и кинулась вдогонку за хозяином.

Чуприна исчез, будто его и не было. Первой пришла в себя Бахурка — она перекрестилась:

— Свят, свят, свят! Что же теперь будет?

Ганка и на нее накинулась:

— Замуж вас отдадут, баба! Что же еще будет?

Бахурка обиделась:

— Куда уж мне за тобой!.. А только зачем ты так с ним? У него и собака… Он не простит — пошел, наверно, заявлять…

— На меня не заявит, а на вас, баба, может, и заявит.

Бахурка обиделась еще сильнее:

— Почему же так? Я одна пришла, а ты даже с детьми!..

— Потому что язык у вас длинный!

Что же было делать с вязанками? Бросить? Но ведь столько труда вложили, чтобы собрать! Они бросят, а кто-нибудь наткнется — и спасибо не скажет. Но и забирать — опасно.