— Так. Правильно. Можно. Вчистую. Здорово!

Но когда Илья кончил говорить и, хлопнув Полещука по плечу ладонью, спросил, уверенный в ответе:

— Так, значит, договорились? Поможешь? — Полещук вдруг отступил, мелко усмехнулся и спросил тоненьким, гаденьким голосом:

— Орденок отколупнуть на этом деле хочешь?

Илья замер. Вначале ему показалось, что он ослышался, но, видя мутные и злые глаза Полещука, он нахлобучил на голову кепку, повернулся и вышел.

Полещук остался один. В окно он увидел, как прошел Илья, широко и сильно шагая.

Тоскующую боль одиночества почувствовал Полещук. Ему хотелось выбежать, нагнать Илью, остановить, поведать всю правду. Рассказать о мучающей его боязни огня, попросить прощения за незаслуженную обиду. Ему ведь давно снова хочется на домну, но он не верит себе, боится.

Томительная слабость заставила его опуститься на скамью, положить голову на стол, и он сидел так, в тяжелом бездумье, с глазами, уставленными в темный угол.

И невольные, какие-то глупые мысли лезли ему в голову.

Он видел выпавшую замазку из щели половицы, и ему очень хотелось подняться и вложить эту засохшую замазку снова в щель, но не было сил это сделать.

Печь стала на холодное дутье.

Илья спустился в шахту домны.

Сквозь холодную, только что засыпанную шихту проникал горячий, удушливый зной.

Где-то недалеко под ногами лежал расплавленный, мягкий металл.

Глоба отплевывался от едкого, горько пахнущего газа, слюна, попав на комья шихты, шипела, как на сковородке.

Глоба храбрился и старался говорить громко, но голос его звучал слабо, придавленный тяжестью спертого воздуха.

Кровь стучала в пальцах и в висках, в горле першило.

Электрическая лампочка горела в этом химическом сумраке слабым, серым светом.

В нескольких местах кладка блестела стеклянно спекшимися кирпичами.

Илья, наклонившись, прокричал Глобе:

— Как в кратере вулкана мы здесь! Похоже?

Глоба, не расслышав, пробормотал:

— Это верно, как в бане угарной.

Погружая стальные щупы, они определяли место расположения настыли.

И когда от жары, от удушья в голове начинало шуметь и в глазах всплывали ярко-оранжевые едкие круги, они подходили к воздушному шлангу и, поднося к губам дующий конец его, жадно глотали пахнущий пылью воздух.

Выбравшись на колошник домны, они отдыхали. Илья смотрел с этой вершины на степь, столько раз виденную, — она сейчас была необычайно яркой, чистой и новой. А небо, прохладно светящееся голубизной, казалось вкусным.

Глоба снял брезентовую шляпу и, наклонившись, хотел отряхнуть ею с одежды пыль и копоть. Но вдруг, взвизгнув, он ухватился за подбородок и закружился на месте. Это застежка «молния», соединявшая воротник куртки, накалившись в шахте домны, обожгла его.

Илья начертил мелом контуры настыли на кожухе домны, наметил точки, где нужно сверлить.

Установили леса. Целую ночь стучали перфораторы, просверливая глубокие отверстия. Отверстия набили аммоналом, соединили электрическими проводами, бригада покинула площадку домны.

Глоба тревожно заглядывал в лицо Ильи, потом переводил взгляд на домну.

Пенистые облака неслись в небе, луна выскальзывала из них бледным обмылком.

Знойный, пыльный ветер дул из степи.

Над шлаковой горой висела огромная туча с розовым брюхом. Малинового цвета лава медленно сползала с горы, мерцая. Видно было ковш, круглый, головастый, склоненный. Гуськом серые столбы подымались на эту гору. На откосе горела лампочка, сливаясь со звездным краем неба.

— Илюша, — сказал Глоба, — а вдруг печь развалится?

Илья оглянулся, глаза у него были серые, прищуренные. Нижняя губа набухла и дрожала. Доменщики глядели на домну.

Директора не было здесь. Он разумно решил не впутываться в этот опасный эксперимент. Но бездеятельным оставаться он тоже не мог. Стоя на подоконнике у себя в кабинете, он самолично наклеивал бумажные полосы на окна, чтобы стекла не вылетели от воздушного толчка взрыва.

Домна не дышала.

На заводе было тихо. Стояла тишина, полная приглушенных звуков.

Тяжкий, глухой, мягкий удар раздался в домне. Лязгнули конуса колошников. Столб дыма и пыли поднялся над домной.

Но люди не отпрянули назад, — подчиняясь какой-то силе, они бросились вперед, к домне, словно на помощь к ней.

Домна была цела. Илья, не спавший четвертые сутки, обследовал с фонарем каждое ее кольцо. Трещин не было. Прозвучал сигнал силовой станции, застучали газомоторы. Со свистящим воплем воздух ворвался в домну. Двое суток домна давала малую плавку. На третьи сутки Илья приказал повысить давление и температуру воздуха до предела.

Отработавшие свою смену доменщики не хотели отходить от печи.

Некоторые спали тут же, на песке литейного двора.

В эту плавку Илья решил дать норму.

Он наклонялся к фурменному глазку. В глазок было видно, как белые, словно из ваты, комочки шихты, подпрыгивая в горне, таяли.

Плавка шла полным ходом.

Сгустившиеся тучи заволокли небо. Ночь была черной.

Толстые, редкие капли дождя ударялись о землю. Потом дождь разошелся сильнее. Но дождя не было видно из-за темноты. Тяжелые всплески воды, сырое колыхание воздуха доносились сюда, под своды доменного навеса.

В три часа ночи выпустили шлак.

Полещук пригнал ковши для чугуна. Ковши, заросшие чугунной накипью, давно не выбивались. Вместо тридцати пяти тонн котел вмещал десять, стены его заросли ноздреватым серым чугуном.

Полещук, забравшись в пустые ковши, вычерпал из них дождевую воду, закрыл крышками. Стали пробивать летку. Но летка не давала чугуна. Илья приказал прожечь кислородом. Кислорода не было. Нужно получить со склада по специальному разрешению директора.

А печь шла полным ходом.

Привезли кислород. Осторожно, исподволь направили шуршащее пламя горелки. Но вдруг летка зафыркала. Глоба успел отскочить с горелкой.

Клокочущая жижа выбилась из летки.

Чугун тек с журчанием, бело-оранжевого цвета.

Высокий, светловолосый помощник горнового с грязным, захватанным руками носом и золотистыми распушенными усами, секунду тому назад осторожно, брезгливо вытянутыми двумя пальцами, уберегая усы, докуривавший цигарку, теперь, прикрывая лицо защитно согнутой рукой, разгребал железным шестом чугунную гущу, давая ход, одновременно сбивая ногами листы железа, прикрывавшие от дождя канаву.

Нестерпимая жара сушила его лицо. Казалось, еще немного — и его белокурые пышные усы сморщатся, запахнет паленым, и лицо осветится желтыми веточками горящих усов. Но он отскакивал и, скаля зубы, приложив руки ко рту, кричал:

— Пошел!

Полещук принял во второй ковш чугун. Ковш быстро наполнялся.

Илья подошел к нему, поздоровался и спросил, почему мало посуды.

Полещук сказал:

— По теории на семьдесят тонн.

— А на самом деле?

— Двадцать.

Илья посмотрел на Полещука и сказал тихо, серьезно:

— Отцепляй паровоз, давай вези еще посуды.

Полещук шепотом сказал:

— Больше нет посуды.

Илья как-то чрезмерно спокойно, медленно подошел к горновому и коротко бросил:

— Забить летку. Посуды нет.

Забить летку с ходу — это почти безнадежно.

Глоба, наклонившись над пушкой, поспешно забивал комья глины.

Опустили над леткой железный фартук, вмиг ставший красным, прозрачным.

С размаху загнали пушку в леточное отверстие.

Но пушку выбило оттуда.

Чугун растопил конец ствола, превратив его в изогнутую белую сияющую сосульку.

Неудержимо чугун выпирал из домны.

Выпустить металл на литейный песчаный двор было нельзя. Песок набух водой; соприкоснувшись с ним, металл будет взрываться, словно гранаты, связанные пачками, калеча и разрушая.

Чугун грозил вылиться из наполняющегося ковша на пути. Сваренные чугуном рельсы — катастрофа, остановка всего доменного цеха.

Илья позвонил директору. Сонный голос ответил ему. Потом директор стал кричать: