Сначала ему нравились и жарко натопленная, свежепобеленная комната, в которую он приходил утром, и канцелярский стол с зеленой клеенкой, и сама работа в главном на весь район доме. Правда, денег Дмитрию Павловичу платили не так уж много. В то время едва хватало дотянуть до очередной получки. И пришлось расширить огород, купить поросенка, а хозяйственная Клава развела кур и уток. Все это, заведенное сначала только для себя, стало год от года прибавляться, и часть того, что давало хозяйство, шло уже на продажу.

Дмитрий Павлович еще раз перечитал заметку об экипаже Малкова и подумал: а вот о нем-то самом уж вряд ли теперь помянут в газете добрым словом. Ведь работу его видно только двум-трем начальникам и никому больше, когда читают они составленные им сводки и бумаги.

Он прошелся по комнате, устланной чистыми половиками, взял с этажерки старую полевую сумку, вынул пачку бумаг, стянутую резинкой, стал их перебирать. Орденская книжка… Письма, сложенные треугольниками… И вот она — ломкая, выцветшая газета «В бой на врага».

Дмитрий Павлович осторожно развернул ее, увидел себя совсем молодого. Он стоял у орудия так, как поставил его фотокорреспондент, приехавший на позицию вскоре после боя. Корреспондент заставил его поднять правую руку, а левой зачем-то держаться за бинокль. Рядом с ним, у орудийного щита, маячил Тереха Малков со снарядом в руках. Лицо Малкова на снимке вышло не очень похожим, но тогда они остались довольны: в газете напечатали фамилии всего расчета и не поскупились описать, как они подбили два танка.

Дмитрий Павлович посмотрел в окно. Обнесенный плетнем, начинался сразу за домом его огород. В огороде каталась поземка, на смородиновых кустах трепыхались кое-где засохшие листья, а вдалеке над лесом угасала зимняя заря. Ветер гнал низкие, снеговые облака, медный просвет между тучами становился меньше, оставалась совсем щелочка, вот-вот исчезнет.

Он попытался вспомнить — куда девалось столько лет его жизни, что делал он в эти годы? И снова увидел себя за канцелярским столом или на этом вот огороде. Тут дел было по горло, едва начиналась весна. Огород, а потом заботы о доме — то заменить подгнившие венцы, то залатать крышу, то ехать в лес за дровами, то чистить стайку — занимали все его время.

Отворилась дверь, вошел Валерка.

— А, мое почтение!.. — обрадовался Дмитрий Павлович.

Валерка шмыгнул носом, поставил у порога школьный портфельчик, стал веником обметать снег с новых валенок.

И Дмитрий Павлович вдруг подумал — вот для кого убивался он в огороде: таскал навоз, копал землю, сажал, полол, поливал. Пусть он растет, Валерка, пусть учится до десятого класса, а там в институт пойдет! Непременно пойдет!.. Может, надумает в машиностроительный, как мечтал когда-то сам Дмитрий Павлович.

С нежностью он глядел на сына: как похож!..

Валерка разделся и деловито осматривал коньки, пробуя их остроту своим ногтем.

— Наточи, — попросил он.

Дмитрий Павлович, зажав коленками конек, стал шоркать металл напильником. И эта минутная, пустяковая, в общем-то, работа обрадовала его. С давних пор любил он возиться с железками и не мог не подобрать какую-нибудь завалящую, повертеть в руках, подумать — а на что бы можно ее приспособить? И если удавалось подновить ее, подраить напильником, пошлифовать шкуркой и приладить к двери — пусть будет ручкой или на стенку — вместо вешалки, хорошо становилось на душе, будто самого подновили. А когда, восьмиклассником, побывал с экскурсией на механическом заводе, увидел там хитро пригнанные друг к другу, тускловато блестящие шестеренки и плашки в организмах машин, сам захотел работать с такими же машинами, с металлом, со станками. Может быть, с того времени и стал думать — вырасту, кончу школу, поступлю в машиностроительный.

Валерка неожиданно спросил:

— Папа, у тебя какой род занятий?

— Что-о? — удивился Дмитрий Павлович.

Почти каждый день он читал эти казенные слова в анкетах, произносил их сам, но в устах Валерки они прозвучали сейчас странно и даже бессмысленно. Валерка увидел недоуменный взгляд отца, тут же пояснил:

— Ну, ты кем работаешь? В школе Варвара Петровна спрашивала. Кто, говорит, твой отец? А я че-то не знаю. У Кольки Верхозина — шофер, у Гришки Саломатова — плотник. А ты? Как ей сказать?

Дмитрий Павлович отложил конек и напильник, смущенно замялся. Как хорошо было бы ответить одним словом. И, вызывая недовольство собой, вспомнился портрет Малкова в газете. «Экскаваторщик, — произнес он про себя, чуть шевельнув губами. — Это он, Малков, экскаваторщик, — думал Дмитрий Павлович. — А у меня до сих пор специальности — никакой. Только должность».

Сын ждал, доверчиво глядя ему в лицо.

— Ну, скажи ей: отец, мол, административный работник. Служащий… Понял?

Он боялся, что Валерка потребует уточнений. Но сын покорно кивнул, сказал «угу». Дмитрий Павлович всегда отучал Валерку от этого «угу», внушая, что следует говорить «да». Но сейчас воздержался от замечания.

— Долго не бегай, — сказал он. — Мать скоро придет, обедать сядем.

Валерка, надев коньки, ушел.

«Служащий, — подумал Дмитрий Павлович. — По паспорту служащий, а если разобраться, так самый настоящей единоличник. Не иначе».

Вернулась с базарчика Клава. Была она в пуховом платке, в полушубочке, из-под широкой юбки виднелись лыжные зеленые шаровары, заправленные в валенки. В руках корзина, покрытая чистой тряпицей.

— Продрогла аж вся… Скорый опаздывал, говорят, на путях заносы. Ждала хоть не зря. Петушка продала, варенец тоже весь. А картошку сегодня чего-то плохо брали.

Она вдруг заметила молчаливую сосредоточенность Дмитрия Павловича.

— Что с тобой? Не заболел?

В ее узких черных глазах он увидел тревогу.

— Думы одолели, — сказал он.

— На работе что-нибудь?

— Как жить, думаю…

— Так и будем жить, — сказала Клава. — Как все.

Дмитрий Павлович подумал, что Клава вросла в эту жизнь с рождения, никогда не уезжала из дому больше чем на месяц: однажды на забайкальский курорт Дарасун да еще в областной центр на экскурсию. И чувствовала себя в родном городке уверенно, будто птица в гнезде, радовалась, что знает вокруг всех, а все знают ее.

«Не поймет», — решил Дмитрий Павлович и не стал ничего пояснять.

Раздевшись, Клава вынула из корзинки завязанные в чистый носовой платок деньги, стала считать, распрямляя ладонью мятые рубли, позванивая мелочью.

— Положи в комод, — она протянула выручку.

Дмитрий Павлович деньги взял вяло, без всякого интереса, и впервые почувствовал смутную к ним неприязнь.

«Бьешься, бьешься, — подумал он, — ради этих чертовых бумажек. Стоит ли?»

На покрытом клеенкой столе появились тарелки, селедочка под луковыми кольцами, капуста с мелкими крошками льда и брусничными глазками, коричневая эмалированная кастрюля со щами.

После обеда, когда Валерка в своем закутке, отгороженном крашеной фанерной стенкой, занялся уроками, Дмитрий Павлович рассказал жене обо всем, что его мучило. Против ожидания, услышал сочувственное:

— Так что же нам делать, Митя? Что делать, если так получилось: вросли, корни пустили…

— Может, уехать куда-нибудь? Бросить все к черту.

— Да куда же? Куда мы поедем-то?

— А кто его знает… Да хоть на стройку. Вон, на Ангаре строят…

Ночью она говорила, лежа рядом с ним, перебирая его волосы:

— Ну, поедем, если тебе так лучше. Мне что? С тобой хоть на Колыму поеду. Девчонкой жутко было мне, а собралась в Германию, если тебя с армии не отпустят. А сейчас, мужней-то женой… Кого мне бояться?..

Они лежали в тишине, слушали торопливое тиканье ходиков, отсчитывающих минуты уходящей человеческой жизни, дыхание спящего Валерки да тонкое посверливание жучков-точильщиков, тоже зачем-то живущих на этом свете и добывающих себе пропитание.

Заснули уже посреди ночи, когда в оледеневшем окне исчез лунный свет и стало совсем темно. Решили: сначала уедет он, устроится, подыщет жилье, а к лету, продав дом и хозяйство, тронется с Валеркой она. И когда все было обговорено, Дмитрий Павлович почувствовал себя легко, как в те времена, когда все его имущество помещалось в солдатском вещевом мешке.