Улесов развел руками.

— Знаете что, — сказала учительница. — Давайте заниматься дополнительно.

— Спасибо. Только — где?

— Приходите ко мне, — просто сказала Анна Сергеевна. — Я живу поблизости. Хотите, начнем прямо завтра.

Улесов записал адрес, пожал руку учительнице и крупными шагами сбежал вниз по пологой лестнице.

В вестибюле, пристроив на подоконнике зеркальце, две ученицы старательно работали губной помадой и тушью для ресниц. Одна из них, Муся Лопатина, повернулась к Улесову.

— А учительница по тебе сохне-е-т! — произнесла она нараспев.

Он посмотрел на маленький лобик Муси, на завивку барашком, на недокрашенный, будто испачканный красным рот, понял, что это любовный вызов, и не принял его:

— А нас это нисколечко не интересует!..

…Улесов поднялся на пятый этаж указанного ему дома, позвонил три длинных, два коротких, и дверь открылась раньше, чем он отнял палец от кнопки звонка.

— Заходите, Сергей Иваныч, — сказала Анна Сергеевна.

Он с трудом узнал ее в полутемной передней, освещенной одинокой лампой под самым потолком. На ней было что-то вроде халатика в цветочках, и это делало ее по-хорошему старше, женственней, чем обычное ее глухо-коричневое платье, похожее на школьную форму… И волосы не были так гладко и плоско стянуты к небольшому тугому узлу на затылке, они лежали пышней и свободней.

Анна Сергеевна повела Улесова длинными коридорами старой, запущенной квартиры. Они прошли один коридор, заставленный сундуками, древними, хранящими лишь пыль шкафами, свернули в другой, затем в третий, более узкий, с низким потолком. Анна Сергеевна толкнула дверь. То, что открылось Улесову, было как бы продолжением этого коридорчика. Сразу за дверью стояла раскладная алюминиевая коечка, крытая серым солдатским одеялом, с толстой, очень белой подушкой, на которой лежала еще одна маленькая, плоская подушечка. С потолка свешивалась лампочка с фунтиком из тетрадочного листка вместо абажура. Другая лампа, похожая на гриб, стояла на маленьком столе, уставленном книгами. Книг было много, толстых и тонких, больших и маленьких. Обернутые в чистую белую бумагу, они стояли рядком на столике, тесно забили висящую на стене полку, штабельками лежали на полу, на подоконнике высоко прорубленного в стене окошка. Книги да яркая картинка — крыша и купола старинного городка под закатом — единственно скрашивали убожество комнаты. И ничто не говорило, что здесь живет женщина: не было ни флакончиков, ни коробочек, ни пудрениц, ни даже зеркала.

— Любуетесь моими хоромами? — спросила Анна Сергеевна.

Улесов перевел взгляд на хозяйку. Здесь, при более ярком освещении перемена в облике учительницы была еще приметнее. «А она симпатичная!» — с некоторым удивлением отметил про себя Улесов. Портили Анну Сергеевну лишь серые, некрасивые нарукавники, но ведь она собиралась работать.

— На коридор похоже, — пробормотал Улесов, решивший не врать, что ему здесь нравится.

— Да это и есть коридор! — просто сказала Анна Сергеевна. — Как-никак, мне ужасно повезло. Приехать в Москву и сразу получить работу и площадь! Я везучая.

«Не много же тебе надо!» — подумал Улесов, еще раз оскользнув комнату взглядом.

— Вы разве не москвичка? — спросил он.

— Нет, я из Мышкина.

— Откуда? — Улесов невольно улыбнулся. Невзрачное название городка подходило к Анне Сергеевне с ее тощей коечкой, крытой солдатским одеялом, ко всей этой несуразной комнате, выкроенной из коридора.

— О! Вы не смейтесь. Мы чуть ли не самой Москве ровесники!

— Производство там есть? — спросил Улесов.

Нет, производства в Мышкине не было.

— У вас там родня осталась?

— Мама. Хотите я вам ее покажу? — Анна Сергеевна достала из сумочки небольшую выцветшую фотографию: под деревом, на скамейке, пожилая женщина читала книгу, отведя ее от дальнозорких глаз. — Правда, красивая? Я не в нее пошла… Она продавщица в книжном магазине, единственном у нас в городе.

— Это у вас от нее? — Улесов кивнул на книжную полку.

— Да! — радостно подтвердила Анна Сергеевна. — Мама так любит и знает книги. Ей бы учиться, да приходилось тянуть меня и брата.

— У вас есть брат?

— Погиб на фронте. Это мама заставила меня ехать в Москву. Мне так страшно было ее оставить, она совсем плоха, почти не видит. Я была в заочной аспирантуре, но мама говорит, что это не настоящее, в Мышкине нет даже таких книг, которые мне нужны для работы. Вот я и приехала. Правда, пока меня не перевели на «очное» отделение, но с будущего года обещали. Мне уже скоро защищать.

— А кем вы будете, когда защитите?

— Кандидатом филологических наук.

Улесов почувствовал к Анне Сергеевне уважение. И сама она, и то, что ее окружало, предстало перед ним в новом свете. Эта ее жизнь была лишь разбегом перед прыжком. «Молодец, — думал он, — не побоялась бросить старую, больную мать, приехать в чужой, огромный город, без угла, без пристанища. Видать, цепкая, такая осилит жизнь…»

— А много получают кандидаты? — спросил он.

— Ужасно много. Более двух тысяч. Конечно, если заниматься преподавательской или научной работой.

«Сильно! — подумал Улесов. — Почти столько же, сколько вышибаю я».

— Знаете, Анна Сергеевна, — сказал Улесов. — А ведь у нас с вами много общего. Мы оба приехали, чтобы завоевать Москву.

Знакомым отстраняющим движением она поднесла руки к прядкам волос над ушами.

— Какое там! — слабо усмехнулась она. — Самой бы уцелеть.

Это была шутка, но шутка прикрывала какое-то серьезное возражение. Улесов угадал это по ее жесту.

«Почему люди боятся прямых слов? — подумал он. — Почему любят прикидываться маленькими и тихонькими? Вот не боюсь же я думать и говорить: все хорошее, чем пользуются люди здесь, в Москве, должно быть и у меня, мещерского парня».

И он пустился в рассуждение о своей жизни, о пути, который проделал за последние годы. Улесов говорил только правду, даже не всю правду, потому что настоящая, полная правда выглядела бы хвастливо, и он не мог понять, почему, слушая его, Анна Сергеевна так часто подносит руки к вискам, которые были в полном порядке. Это мешало и раздражало.

— Как много вам дается! — сказала Анна Сергеевна, когда он замолк. — Ведь это трудно, поди…

— Что ж, дается! Ведь не даром дается, — проговорил он обиженно. — А дается потому, что могу взять. Жизнь меня не баловала, Анна Сергеевна, мне куда горше вашего приходилось. Так чего же мне прибедняться теперь?

Она чуть наклонила голову.

— Нет, мои устремления куда скромнее. Защитить бы только диссертацию — и назад в Мышкин.

— Это зачем же? — грубовато спросил Улесов.

— Там мама!.. А потом, ну как же иначе? — Она улыбнулась. — Единственный мышкинец с ученой степенью, гуманитарной, правда, и не вернуться в свой город!.. А работать там будет куда интереснее, чем в Москве. Здесь таких, как я, пропасть.

— В смысле работы — это да! — сказал Улесов. — Случись, что мой завод загонят в черты на яры, я, не задумываясь, с ним поеду.

«Нет, не поедешь, — сказал внутри него какой-то холодный и трезвый голос. — Перейдешь на другой завод и сохранишь Москву».

Он почувствовал неприязнь к учительнице, заставившей его солгать, а он не терпел лжи, натолкнувшей к тому же на неприятное и неожиданное открытие в самом себе.

Анна Сергеевна прервала его мысли.

— Я совсем вас заболтала, — сказала она озабоченно. — Давайте заниматься.

На столике было все приготовлено для занятий. Лежала развернутая тетрадка с промокашкой, ручка с новеньким пером, стояла открытая непочатая бутылочка с чернилами. Улесов с трудом уместился за маленьким столиком, и эта теснота напомнила ему школу.

«Холмы все еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца, — начала Анна Сергеевна, — мелькали бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью».

Она взглянула на Улесова, но тут же вспомнила, что пишущий диктант не слышит музыку и красоту фразы. Ей показалось, что Улесов работает очень внимательно. Она стала диктовать дальше, чуть-чуть плутуя сама с собой, — излишне четко выговаривая слова, чтобы он сделал меньше ошибок и поверил в себя.