Как только вышел последний посетитель, Фалин смело открыл дверь.

— Товарищ начальник! Разрешите войти!

— Входите, товарищ Фалин, — взглянув на вошедшего, ответил Пешехонов.

У Пешехонова была удивительная зрительная память. Фалина он видел всего лишь дважды: первый раз — когда тот по направлению из Москвы только что прибыл в распоряжение прокуратуры республики и ждал своего назначения на должность следователя; и второй раз, да и то мельком, на республиканском совещании следственных работников.

Держа в руках портфель, Фалин, по-военному печатая шаг, прошел весь кабинет, остановился у стола и неестественно громко отрапортовал:

— Товарищ начальник! Следователь Фалин прибыл по вашему вызову.

«Что это вздумалось ему играть в солдатики? — невольно поморщившись, подумал Пешехонов. — Если мне память не изменяет, он и в армии-то не был».

— И долго вы в армии служили? — недовольным голосом спросил он у Фалина.

Уловив издевку в голосе Пешехонова, вошедший несколько растерялся. От его бравой выправки не осталось и следа.

«И дернул же меня черт изображать из себя военную косточку! А во всем виноваты сослуживцы. Это они перед выездом к Пешехонову наговорили о том, что тот, в прошлом кадровый офицер, полковник, до сего времени любит военную дисциплину. Вот тебе и «побаловал» начальника, доставил ему удовольствие».

Положив портфель на приставной столик и усаживаясь на широкий мягкий стул с высокой удобной спинкой, Фалин успокоился и решил, что этот первый промах постарается загладить отличным докладом по делу.

Но Пешехонов не торопился: он стал подробно расспрашивать Фалина о его семье, об учебе, о том, как тот устроился с жильем, каковы его взаимоотношения с сослуживцами, и лишь после этого тем же ровным спокойным голосом попросил показать ему дело Громовой.

Фалин с готовностью, быстро щелкнув застежками, достал из портфеля дело и передал его Пешехонову.

«Опять не то, — подумал он, видя, что Пешехонов, удобно устроившись в кресле, стал перелистывать дело. — Неужели он сейчас будет изучать его? Ведь для этого нужно часа два, не менее».

Но Пешехонов не собирался изучать дело. Он лишь неторопливо листал его и время от времени читал некоторые документы.

— Вы сами приняли это дело к производству или вам предложил прокурор? — не отрывая от дела глаз, спросил Пешехонов.

— Прокурор очень хотел, чтобы я включался в следствие, считая, что с ним не справится работник милиции. Но в этом была и моя инициатива.

— Почему же вы взяли это следствие на себя? Что, у вас других дел не было?

— Были и другие, но это дело на первых порах мне показалось интересным.

— Как это понять — интересным?

— В том смысле, что я ожидал найти в нем или доведение до самоубийства, какую-нибудь романтическую историю или на крайний случай такие факты, которые дали бы возможность сделать содержательные и нужные профилактические выводы для представления в советские или партийные органы. Я полагал...

Что он полагал, Фалин так и не досказал. Он прервал свою красивую, как ему казалось, речь, как только заметил, что Пешехонов почему-то опять недовольно поморщился, а затем, не сказав ни слова, вновь стал листать материалы дела.

От мысли, что может произвести на Пешехонова невыгодное впечатление, ему стало не по себе. Стул, на котором он сидел, сразу потерял свое удобство, и Фалин невольно заерзал на нем, стараясь скрыть свое смущение.

Прошло еще несколько томительных для Фалина минут, прежде чем он заметил, что Пешехонов внимательно читает постановление о прекращении дела.

«Ну вот. Наконец-то», — с облегчением подумал Фалин и вновь воспрянул духом, рассчитывая на свой последний козырь. Дело в том, что если, по оценке самого Фалина, следствие он провел на «хорошо», то постановление о прекращении дела было выполнено не менее чем на «отлично», и оно несомненно должно было понравиться Пешехонову.

«Здесь-то придраться не к чему, — думая о постановлении, мысленно рассуждал Фалин. — За что ни возьмись: будь то стиль изложения, его грамматический строй, логика доводов и процессуальное обоснование — все на своем месте и все безукоризненно, если не сказать большего».

— Товарищ Фалин! — прервал его мысли Пешехонов. — Какую тетрадь вы изъяли из квартиры Громовой? Где она?

Фалин достал из портфеля толстую общую тетрадь в коричневом переплете и, подавая ее Пешехонову, пояснил:

— В ней нет ничего существенного, что имело бы значение для дела. Я внимательно с ней ознакомился. В основном там записаны стихи, справочные даты и еще кое-что...

— Хорошо, хорошо, — остановил его Пешехонов, принимая тетрадь.

Перелистывая ее и бегло читая записи, Пешехонов вполголоса как бы разговаривал сам с собой:

— Да. Стихи, стихи. А вот дата рождения Лилиан Войнич. А это время Грюнвальдской битвы. Опять стихи... А вы пытались установить, какие стихи написаны лично Громовой? — отрываясь от тетради и взглянув на Фалина, спросил Пешехонов.

— Нет... Не пытался... Мне казалось...

— А стоило бы. Она не только любила чужие стихи, но и писала сама. Ведь и в предсмертной записке тоже стихи?

На это Фалин не нашел, что ответить. Да Пешехонов, видимо, и не ожидал от него ответа. Он опять стал читать тетрадь, время от времени делая это вслух.

— Интересно, когда Громова начала свои записи? — задал он вопрос и тут же сам ответил: — Судя по первой дате, почти 10 лет тому назад. А когда же была сделана последняя ее запись? — Он опять перекинул страницы. — Пятнадцатого апреля этого года.

Полистав тетрадь еще несколько минут, Пешехонов положил ее на стол и с сожалением произнес:

— Вы, кажется, правы: ничего интересного в ней нет. — И тут же, не делая паузы, спросил у Фалина: — Что там у вас в пакете?

Фалин быстро развернул бумагу. В ней был завернут длинный моток толстой веревки и пачка писем. Пешехонов вышел из-за стола, остановился около Фалина и, рассматривая из-за его спины содержимое пакета, спросил:

— От кого эти письма? Вы их читали?

— Это старые письма от ее знакомой. Я их все прочитал. Для дела они никакого значения не имеют. Я хотел позже отдать их вместе с тетрадью мужу Громовой.

Посмотрев на веревку, Пешехонов спросил:

— Чем это она выпачкана? Краской?

Пожав недоуменно плечами, Фалин ответил:

— По-видимому, краской. — Он и сам еще раньше заметил, что новая светлого цвета бельевая веревка, на которой повесилась Громова, была местами слегка запачкана зеленой и коричневой краской, но не придал этому значения.

— Вы выяснили, кому принадлежит эта веревка?

— Да. Выяснил. Соседке Громовой. Она повесила ее в сарае для сушки белья.

— Что это за хозяйка, которая вешает чистое белье на запачканную краской веревку? — в раздумье произнес Пешехонов, а потом, обращаясь к Фалину, спросил:

— Лестница, на которой висел труп Громовой, окрашена? У вас в протоколе это отмечено?

— Да, кажется, окрашена, — не совсем уверенно ответил Фалин.

— А в протоколе отражено?

— Не помню. Разрешите, я посмотрю.

— Не нужно. Я сам.

Пешехонов вернулся к столу и стал листать дело.

«Вот привязался к этой веревке», — тоскливо подумал Фалин, наблюдая, как внимательно читает Пешехонов протокол осмотра места происшествия.

— Нет. В протоколе вы это не отразили, — произнес Пешехонов и, взглянув на опечаленного Фалина, добавил: — Да я не в претензии к вам, — явно желая его подбодрить, добавил: — Разве все предусмотришь? Сегодня возник вопрос, какой краской покрашена лестница, а завтра потребуется узнать, из какой породы дерева она сделана. Да мало ли чего еще может потребоваться.

Он помолчал, а потом сказал:

— Дело я пока оставляю у себя, а вы можете быть свободны.

Ритмично стучит маятник старинных часов в высоком дубовом корпусе, да чуть слышно шелестит бумага. В какой уже раз бьют часы, наполняя тишину кабинета густым звоном. Но Пешехонов, видимо, не замечает ни времени, ни сгущающихся сумерек.