Он не выдумал ни одного нового.

И еще.

Где-то далеко-далеко под землей ему чудится зов.

Санаторий еще хранил остатки былой роскоши. Мозаичные панно с крепкими колхозницами, собирающими желтые снопы пшеницы и румяными физкультурниками в белых майках и шортах, несущими флаги когда-то братских республик, украшали широкие светлые холлы. Олимпийский бассейн с облупившейся голубой плиткой был обнесен полосатыми ленточками, но душевые и комнаты для водолечения все еще работали. Зимний сад зарос, превратившись в непролазную чащобу, но деревянные скамейки под пальмами пахли свежей краской, а в маленьком пруду резвились серебристые рыбы.

В палатах на двоих был свежий ремонт, но пластиковые окна и многофункциональные кровати не могли перебить въевшуюся атмосферу прежних времен – розетку можно было найти в шкафу, а на подоконниках не разрешалось держать ничего, кроме книг и журналов.

Телефон Кристине взять с собой не разрешили – ей вообще ничего не разрешили забрать из дома. На месте выдали ночнушку, простенькое белье, халат в цветочек и тапочки.

Зачем ей что-то еще?

На улицу, где извилистые дорожки покрывал нетронутый снег, ее все равно не выпускали. Кажется, туда вообще никто не выходил. Работники санатория жили там же, в отдельном корпусе. Впрочем, и они на улицу не выходили, переходя из корпуса в корпус подземными коридорами. Большая часть санатория скрывалась под землей – кроме палат для избранных и холлов, где стояли телевизоры, с девяти утра до десяти вечера крутившие художественные фильмы.

Даже столовая, огромная, гулкая, светлая – тоже была скрыта под землей, а атмосферу воскресного утра в ней создавали фальшивые окна с подсветкой, скрытой за полупрозрачными занавесками.

Врачи с Кристиной обращались ласково, даже подобострастно. Ей это не нравилось, но когда она попыталась поговорить нормально, дружелюбная, называющая ее «девочка моя» гинеколог, бросила испуганный затравленный взгляд и стала еще ласковее, в ее голосе появились нервные писклявые нотки.

Когда Алексей привез Кристину сюда, первый осмотр пришлось проводить в его присутствии. Он хотел услышать подтверждение слов Кристины и Киндеирна, а также того, что он узнал, применив свои загадочные артефакты, заряженные еще Сердцем.

Тот унизительный осмотр и разговор Кристина помнила короткими вспышками. Ее непрерывно мутило от таблеток, которые заставлял ее принимать Алексей – или, может быть, от тех вещей, которыми он ее проверял. У нее взяли все возможные анализы, провели все допустимые проверки – а на следующий день повторили.

Ей никто ничего не говорил, но по обрывкам разговоров она догадывалась, к чему все идет.

«Этот ребенок точно ее?»

«А чей еще он может быть?»

«Вам тут платят не за вопросы, а за ответы».

«Да, я не вижу никаких признаков пересадки яйцеклетки».

«Вы не признаки ищите, признаков не будет. Проверьте ДНК или что там нужно!»

«Но как это возможно без пересадки?»

«Что я говорил про вопросы?»

Слишком много сложных слов, прорывавшихся сквозь муть в голове и боль между ног от бесконечных процедур и осмотров. Врачи подтвердили – да, ДНК у ребенка только Кристины.

«Технически это вероятно, на практике не представляю…»

«Это не ваше дело».

После того, как разобрались с ее беременностью, начали разбираться с чем-то другим. Крови стали брать больше – настолько, что Кристина стала падать в обмороки, и к ней приставили работницу столовой, которая теперь стояла над душой и заставляла доедать все на тарелке: печеночное суффле, салат со свеклой и чесноком, гречку, яблочные оладьи, допивать гранатовый сок. В Кристину столько еды не помещалось, но Алексея здесь боялись больше, чем ее, так что мотивацию находили.

«В ней есть то, что нужно эльфоублюдку. И то, чего у него нет. Всего-то осталось найти».

«Так ты выяснил, как работал реактор?»

«Это было его сердце. Из него вырезали сердце, чтобы оно держало мир, понимаешь? Значит мы можем создать такой же реактор, но из человеческого сердца».

«Твоего?»

«Надеешься от меня избавиться? Нет, конечно».

В какой-то момент все резко кончилось. Алексей уехал, и все в санатории вздохнули с облегчением. Кристина по-прежнему сдавала анализы каждое утро, доедала все на тарелке, принимала неизвестные таблетки, проходила процедуры, но ее больше не мучили и разрешили гулять в зимнем саду в одиночестве. Она с радостью сбегала туда после завтрака и обеда и даже гуляла по пустым коридорам надземных этажей, разглядывая в окна умиротворяющие снежные пейзажи. Еще много спала – больше делать было совершенно нечего.

Во сне к ней и явилась однажды… песня.

Сначала она ее даже не запомнила. Лишь проснулась в один из дней после мутного дневного сна, оставлявшего раньше ощущение духоты и почувствовала, что впервые за много дней – отдохнула. И даже проголодалась, что было совсем уж нереально, учитывая, сколько еды в нее запихивали пять раз в день по расписанию.

Пошла в столовую, заглянула в окошко выдачи и, не увидев никого из персонала, нагло ухватила большое желтое яблоко из таза с надписью красной масляной краской «Полдник, 1 корп.»

Оно было хрустким, твердым и брызгалось соком во все стороны, пока Кристина жевала его по пути в палату. Ей показалось, что у нее даже прибавилось сил. Никакие кроветворные салаты и коктейли столько не давали.

Ночью песня приснилась ей снова.

Кристине казалось, что она лежит, спеленутая по рукам и ногам где-то под землей – даже не в гробу, а просто в земляной яме. С низкого свода на нее при каждом движении падают комья грязи, жуки и влажные земляные черви. Она не видит этого, только ощущает – потому что глаза ее залеплены какой-то вязкой смолой. Как и рот, так что позвать на помощь она не может.

Страха нет – только ощущение густой безнадежной тоски, словно все правильно, она умерла, жизнь кончена и больше не будет ничего и никогда.

И вот в эту глухую муть вдруг проникает странный звук. Как дрожащая струна, как одна чистая нота флейты, как голос, звенящий где-то далеко-далеко.

Что-то внутри Кристины, давно забывшее, как это – радоваться и надеяться, вдруг встрепенулось и откликнулось на эту ноту, на этот голос.

Она могла бы не запомнить этот сон – или наоборот, узнать, что там дальше, но его вдруг прервал громкий звук сирены.

Кристина подскочила в кровати, задыхаясь, словно и правда выбралась из-под земли. Заунывный вой, от которого начинали болеть зубы, разносился по коридорам санатория, отражался эхом в пустых холлах и навевал неизбывный ужас.

Она выскочила за дверь в чем была – и увидела таких же сонных и встрепанных остальных постояльцев санатория. Они зажимали пальцами уши, в ужасе косились на репродукторы под потолком и жестами спрашивали друг у друга, что случилось.

Никто не знал.

Сирена выключилась так же внезапно, как включилась.

– Успокойтесь, плановая проверка системы безопасности, успокойтесь! – Судя по виду дежурной медсестры, для нее плановая проверка была такой же внезапной. Но она бежала по коридору в белом халате поверх пижамы и разворачивала всех вышедших обратно в палаты.

– Все хорошо! Плановая проверка, никто не пострадал! – Неубедительным голосом сказала она и Кристине, заталкивая ту в комнату и закрывая дверь.

Но едва все затихло и хлопанье дверьми прекратилось, Кристина на цыпочках вышла в коридор и направилась в холл. В комнате ей было душно, словно она опять лежала в той могиле в земле. Воспоминание о сне тревожило – особенно нота, услышанная перед пробуждением.

Зимняя ночь за окнами мерцала отблесками фонарей на высоких белоснежных сугробах. Снежинки кружились, неторопливо падая с черных небес. Тишина в холле казалась бесконечной, безбрежной, распахнутой во вселенскую ночь.

Что-то в этом мерцании и в этой тишине казалось Кристине знакомым и влекущим. Важным, спасительным, свежим – как та нота, как то яблоко, как…