Анонимный трактат X века требует, чтобы стратиг заботился о том, чтобы его подопечные, призванные к столь высокому служению, получали заслуженное уважение гражданских лиц и были защищены от произвола чиновников: «Мне стыдно говорить, что эти люди, которые ставят служение святым императорам, свободе и защите христиан превыше собственной жизни, подвергаются побоям; а занимаются этим сборщики податей — ничтожества, не приносящие никакой пользы обществу, а только лишь притесняющие и подавляющие бедных людей… воины, которые являются защитниками и первыми вслед за Богом спасителями христиан, которые, если так можно выразиться каждый день своей жизни отдают за священных императоров, не должны подвергаться унижениям со стороны фемных судей, лишаться имущества, наказываться плетью, а тем более… заключаться в оковы и колодки, подобно рабам»[287].

Как отмечает С.Э. Зверев, в это время молитва становится одним из распространенных жанров военной речи[288]. Перед боем военачальники посвящают ночи постам и молитвам, что подчеркивается и в агиографической литературе и даже в официальных документах.

Кекавмен советует военачальнику: «Ты положись во всем на Бога, молись ему всей душой и в собственной земле и чужой, ночью и днем, и Он защитит тебя и поможет тебе в борьбе с врагами»[289].

Становятся популярными отсылки и параллелизмы с Ветхим Заветом, история богоизбранного народа Древнего Израиля оказывается примером для ромеев, чувствующих свою особую значимость в очах Всевышнего. Враги же империи называются именами посрамленных врагов иерусалимского царства.

Одним из самых ярких примеров такого подхода является рассказ Константина Багрянородного об отражении очередного рейда мусульман. «Как-то раз написал ему [византийскому полководцу по имени Андрей] эмир Тарса слова, полные безумия и хулы на Господа нашего Иисуса Христа, Бога и Его Святейшую Матерь… Взял он тогда это поносное письмо и великим плачем возложил к образу Богородицы… и сказал: “Смотри, Мать Слова и Бога, и Ты, Передвечный от Отца… как кичится и злобствует на избранный народ Твой сей варвар, спесивец и новый Сенихирим, будь же помощницей и поборницей рабов Твоих, и да узнают все народы силу Твоей власти”. Такое… говорил он, а потом во главе ромейского войска выступил против Тарса»[290].

Параллель этого рассказа библейскому повествованию (4 Цар. 18:13-19:37) очевидна, равно как и его итог — эмир-богохульник терпит страшное поражение и гибнет в разгар битвы. Впрочем, буквально сразу после этого рассказа венценосный автор переходит к размышлению на типичную для античной Греции, но совершенно чуждую Св. Писанию тему переменчивости военной удачи и личной зависти Немезиды к успехам людей, приведшей к поражению ромеев в следующей битве с тарсянами.

Это свидетельствует не только о наличии определенного штампа, литературной фигуры и влияния античной традиции, но и о том, что вера в злой рок оставалась распространенной даже среди многих образованных ромеев. Христианство лишь придало этой вере личностные черты божественного промысла, но не отменило ее непредсказуемый и неотвратимый характер.

Завершая рассмотрение путей сакрализации войны в IX-XI веках, следует подробно рассмотреть несколько случаев, часто описываемых исследователями как самые яркие примеры того, что и Византии были не чужды идеи священной войны и крестового похода.

Первым из них следует назвать попытку Никифора II канонизировать убитых воинов как святых мучеников, встреченную жестким отпором патриарха Полиевкта. Иоанн Зонара упоминает этот случай, когда описывает эти события в толковании на 13-е правило Василия Великого: «Как мы знаем из истории, что когда император Никифор Фока стал требовать, чтобы убиваемые на войне причислялись к мученикам, и подобно им были чтимы и прославляемы, тогдашние архиереи представляли со своей стороны, что такое чествование было бы несправедливо, и, не быв выслушаны, воспользовались, наконец, словами Василия Великого, как правилом, говоря: “Каким образом мы можем причислять к мученикам падших на войне, когда Василий Великий отлучил их на трехлетие от таинств, как имеющих нечистые руки?”»[291].

Феодор Вальсамон, описывая этот же случай, делает интересное добавление: «Когда же, по царскому приказанию, предстали пред собором различные священники, а также и некоторые епископы, и признались, что они участвовали в битве с неприятелями и убили многих из них, то божественный и священный собор, следуя настоящему правилу и 43-му того же святого и другим божественным постановлениям, хотел, чтобы они более не священнодействовали; но большинство и особенно те, которые были более воинственны, настояли на том, что они даже достойны наград»[292].

Упоминание Вальсамона чрезвычайно важно, оно показывает, что на практике отступления от канонического запрета клирикам участвовать в войнах были. Тем не менее это никогда не становилось нормой, а осознавалось как преступление. Что же касается попыток канонизации убитых воинов, то подобные инициативы впоследствии не предпринимались.

Однако такой момент очень хорошо характеризует самого Никифора II Фоку, который и на поле брани часто поступал в стиле будущих крестоносцев. Самым известным примером этого может послужить завоевание стратегически важного острова Крит, предпринятое после нескольких серьезных неудач.

Продолжатель Феофана отмечает, что в качестве окончательно убедившей императора причины похода были поставлены многочисленные бедствия единоверцев: «Мы все знаем, государь, какие беды причинили нам, ромеям, враги Христа. Вспомним убийства, насилия над девами, разрушение церквей, опустошение прибрежных фем. Сразимся за христиан и единоплеменников, не побоимся ни долгого пути, ни морской пучины, ни изменчивости победы, ни немощи молвы»[293].

Так же и сам полководец, подбадривая своих воинов во время тяжелой зимовки 960—961 годов, говорил, что они сражаются, чтобы отомстить за оскорбление Бога, и советует им вооружиться верой. Бог же, видя их ревность, Сам погубит их врагов и Своих хулителей[294].

В другой раз перед сражением он, по сообщению Льва Диакона, заявил: «Я думаю, что никто из вас не забудет жестокости и зверства потомков рабыни, агарян… не забудет и то, как они нападали и уводили в рабство людей и как гибельно отразилось это на ромеях. Разве не превратилось в пустыню почти все морское побережье из-за их разбоя? Не из-за их ли набегов опустела большая часть островов? Вот почему провидение не позволило этим лжецам, этим ненасытным зверям… истребить до конца христианский народ… Мы едва успели завершить плавание и выйти на остров, нас еще мутило от путешествия по морю, а мы уже с помощью Всемогущего обрекли большинство варваров мечу, остальных же без труда заперли в городе»[295].

Примечательно, что сближая описание военных действий с традицией справедливой войны, хронист отмечает: «Те, кто уцелел, избежав гибели в сражении, побросали оружие и стали молить о пощаде. Увидя это, стратиг… стал сдерживать ожесточение воинов, убеждая их не убивать людей, бросающих оружие, не поступать безжалостно и свирепо с безоружными и беззащитными. Бесчеловечно, увещевал он, губить и уничтожать как врагов сдавшихся и покорившихся. Этими словами полководец с трудом остановил кровожадный порыв своего войска»[296].