Известно, что византийцы женились довольно рано, воины исключением не были. Запрета на брак на время прохождения службы, как это практиковалось в римских легионах, не было. Источники довольно часто сообщают о женах и детях военных. Так, во время правления Ирины, вместе с роспуском неблагонадежных воинов столичных тагм, с ними из Константинополя были высланы их жены и дети.

Лев VI писал, что для занятия должности стратига предпочтительнее человек, уже имеющий детей: «Когда стратег имеет детей, то если они малолетние, он проявляет больше рвения в усердном решении житейских дел из-за любви к детям и в стремлении к их благополучию. Если же они достигли совершеннолетия, они станут отцу советчиками и соратниками, окажут ему надежную помощь в управлении делами, направленными на всеобщее благо»[497].

Обобщая все вышеизложенное, следует сказать, что попытка реконструировать ментальность стратиота VII-XI веков на базе имеющихся источников крайне сложна, очень многое приходится додумывать по аналогии с имеющимися данными о высшем командном составе и гражданскому населению. Насколько воин сам воспринимал себя частью «христолюбивого воинства» и мыслил себя в контексте священной войны с неверными, сказать наверняка практически невозможно.

Тем не менее можно с достаточной уверенностью предположить следующее: рядовой византийский стратиот был мужчиной (женщины-воины встречаются только на страницах эпоса и воспринимались редкой экзотикой) до сорока лет, достаточно религиозным, даже во время официального иконоборчества. Он старался исправно молиться и посещать церковные службы, но в конфликтах своего высшего руководства с духовенством был на стороне первого.

В зависимости от своего статуса ополченца или воина регулярных подразделений он мог воспринимать войну и как тяжелое бремя, которое надо нести, или как кровавую, но необходимую работу. В любом случае он воспринимал денежные выплаты и часть добычи как заслуженную компенсацию его трудов и понесенных тягот.

В его глазах войны, которые вела Византия, были справедливы, направлены на оборону страны и защиту единоверцев. По возможности, он старался не грешить, чтобы не обратить на себя небесный гнев, отнюдь не считая, что сам факт участия в справедливой войне может покрыть совершаемые в ходе боев злодеяния. Тем не менее после завершения основной части боя часто был достаточно озлоблен против врагов, чтобы совершать по приказу полководца или по собственному порыву то, что современность классифицирует как военные преступления.

Он верил, что справедливость целей и методов их достижения, его личные усилия и таланты полководцев способствуют победам, но не могут их гарантировать из-за непостижимого божественного промысла, которое просто не дано понять человеку, возможно, признавая, что сам не сумел сохранить чистоту рук и согрешил достаточно, чтобы понести наказание.

Его образ мысли был во многом окрашен общинной психологией и подвержен влиянию толпы. Тем не менее в византийской армии находилось достаточно людей, готовых совершить смелый и яркий подвиг, получив заветный шанс обратить на себя внимание императора и вознестись над своими соратниками. Поэтому в зависимости от ситуации он оказывался способен и на чудеса храбрости, отчаянный героизм, и на внезапное обращение в паническое бегство, если чувствовал, что Бог отвернулся от ромеев.

Может, описанный психологический портрет византийского воина и не во всем верен, тем не менее очевидно, что мировоззрение «обычного стратиота» очень сильно отличалось от взглядов рядового гази или крестоносца, обычно воспринимаемое как «эталонные» примеры бойцов за веру и сторонников идей священной войны.

В завершение разговора о сакрализации войны в Византии необходимо сказать хотя бы немного об аналогичных процессах в истории России, продолжившей развитие многих аспектов религиозной и культурной традиции Константинополя. В то же время нельзя не отметить, что проблема соотношения «священства» и «царства» решалась несколько иначе. Следовательно, и вопрос возможности освящения такой деятельности светской власти, как война, ставился принципиально по-другому.

Для Романии было скорее характерно представление о святости самого поста императора, но лично канонизированными оказались лишь несколько правителей за более 1100 лет: Константин Великий, Юстиниан, Никифор Фока (хотя вопрос о распространенности его культа открыт), несколько императриц: Пульхерия, две Феодоры (жены Юстиниана и Феофила), Ирина и Феофано (первая супруга Льва VI).

Среди святых воинов все без исключения закончили свой жизненный путь мученичеством, за что, собственно, и были канонизированы или преподобными, оставившими воинское поприще и ставшими монахами. Единственным исключением тут является Никифор Фока, проблема прославления которого разбиралась в представленной работе.

Русские же святцы содержат более двух десятков имен менее чем за пятьсот лет, среди которых особо почитаемыми оказались как раз не мученики (вроде Михаила Тверского), а князья-воины: Александр Невский и Дмитрий Донской, а также «политики»: Владимир Святой, Ярослав Мудрый.

Очевидно, что для Руси ощущение ратного дела как достойного, но все же далекого от святости, было не характерно. Скорее, наоборот, оно понималось как один из способов проявления любви к ближнему и религиозного героизма.

Поэтому следует согласиться с мнением И.С. Чичурова: «Идеал императора-воина проникает в византийскую политическую литературу позднее, нежели в древнерусскую»[498], добавив лишь, что речь идет именно об идеале в категории святости. Императоры-воины прославлялись в Романии и раньше, но попытки осмыслить этот идеал как путь к святости для византийского мышления оставались чуждыми.

Некоторую параллель этому можно увидеть и в других странах «Византийского содружества», где идея святого правителя выражалась в схожих с Русью, но отличных от Византии формах. По мнению Д. Оболенского, больше всего этот концепт развился в Сербии, выразившийся в культ святых королей, потомков Стефана Немани[499].

Как мы высказывались в своих работах[500], на Руси идея священной войны появилась примерно в конце XI — первой половине XII века, скорее всего, под некоторым влиянием идей крестоносного движения на Западе. Однако на протяжении всей истории России она всегда была неразрывно связана с национальным вопросом, периодически выходя на первый план во времена серьезных испытаний. Эта идея настолько въелась в национальное самосознание, что даже после крушения империи и установления государственного атеизма она не исчезла, а продолжала появляться в годы особо больших опасностей, первой из которых, разумеется, была Вторая мировая война.

Причина этого лежит, на наш взгляд, в принципиальной близости, практически до неразделимости светского и духовного начала. В Византии это единство ограничивалось мощным пластом высокого богословия, не допускавшего их отождествления. Принцип «Кесарю — кесарево, а Божие — Богу» (см. Мф. 22:21, Лк. 20:25) не забывался обществом и был положен в основе праву Юстиниана.

В России же такой сдерживающей силы не было, поэтому практически любая крупная угроза государству воспринималась как угроза Церкви и наоборот. Примечательно, что подобного разделения не произошло и после Революции 1917 года. ВКП (б) практически подменила собой Церковь, а ее идеология стала своеобразной «атеистической религией», поэтому неслучайно, что Великая Отечественная война практически сразу стала восприниматься именно как священная, поскольку речь шла об угрозе со стороны Третьего рейха не только как государства, но и носителя принципиально враждебной идеологии (также стремившейся занять место религии в Германии).