Наверное, ни один феномен общественной жизни человечества не вызывает настолько неоднозначное отношение как война. В отличие от прочих общественных бедствий — землетрясений, наводнений, голода и эпидемий, — ее ведение является решением самого человека, следствием его образа жизни, привычек и страстей.

Согласно представлениям эволюционной психологии, слабое естественное вооружение людей стало причиной отсутствия биологического запрета на применение всех наличных сил во внутривидовых стычках[1]. Лишенный естественного ограничения на насилие, человек сравнительно легко идет на конфликт, что подтверждается многочисленными археологическими находками, свидетельствующими о вражде одних людей с другими еще в доисторические времена.

Даже в современную эпоху, когда изощренное искусственное оружие[2] может сделать любой конфликт чрезвычайно разрушительным, человек продолжает с поразительной легкостью соглашаться на убийство себе подобного.

История полна описаний различных войн, унесших невообразимое количество жизней, но в то же время войны, как ничто другое, способствовали развитию цивилизации и преодолению человеком ограничений своего биологического вида. Возникает парадокс: отсутствие естественных преград к внутривидовому насилию приводит к многочисленным войнам, которые хотя и очень медленно, но все же ведут человека к приобретению осознанного запрета на насилие. Т.е. войне удается сделать то, что не под силу инстинкту, привить моральное ограничение убийства тому, кто лишен этого от природы.

Поэтому даже согласившись, что причины склонности к насилию лежат в некоторых особенностях человека как биологического вида, нельзя не отметить, что война в целом имеет социальную природу, и многие ее феномены принципиально не могут иметь исключительно биологического объяснения[3].

Что же касается изучения социальных причин, то один только перечень разных гипотез, объясняющих вражду одних людей с другими, может занять несколько страниц. Очевидно, что и тут войны проявляют свою парадоксальную двойственность: разрушая одни общества и государства, они помогают выживанию других, развивая общественное устройство, способствуя появлению многих открытий и изобретений.

Так, решение конкретной научной задачи промышленного синтеза аммиачной селитры позволило производить в невиданных доселе объемах взрывчатку, погубившую в XX веке множество людей, и, в то же время, азотные удобрения, спасшие от голода едва ли не еще больше жизней. Этот список можно продолжать до бесконечности.

Наконец, если убрать из сокровищницы мирового искусства все, что связано с оружием и кровопролитием, много ли останется из того, чем мы привыкли восхищаться и ценить? История европейской литературы начинается именно с описания войны ахейцев с троянцами, «война — неотъемлемая часть мира гомеровских поэм. Не только “Илиада”…, но и “Одиссея”, посвященная “странствиям и возвращению мужа”, показывают нам мир беспрерывного насилия»[4].

Средневековое искусство немыслимо без песен трубадуров, восхваляющих подвиги Карла Великого или рыцарей Круглого Стола. Военные сюжеты нашли отражение в драмах Шекспира, а Мильтон интерпретирует первые главы Книги Бытия в изначально отсутствующем в библейском тексте ключе военного противостояния Сатаны божественному замыслу[5]. Тема войны: прошедшей, будущей или даже происходящей в альтернативной реальности, занимает одно из центральных мест и в современной литературе.

Соответственно, и оценки феномена войны в истории мысли чрезвычайно разнятся, от утверждения ее естественности[6] до требований о необходимости ее полной и безоговорочной отмены[7].

Хотя абсолютно оправдан скепсис по отношению к таким причудливым феноменам политики конца XX — начала XXI века как «война за мир» или «гуманитарные бомбардировки», важно то, что современный уровень развития человечества впервые за всю историю сумел хотя бы номинально поставить принципы ненасилия в основу межгосударственных отношений.

Однако современное международное право, в том числе военное, возникло далеко не на пустом месте: уже со времен государств древнего мира начинается поиск критериев, отделяющих приемлемые акции вооруженного насилия от неприемлемых. Возможно, первоначально этот поиск нес вполне практическую задачу: царь или военачальник должен был объяснить своим воинам, за что они должны сражаться и рисковать жизнями в наступающем сражении.

В дальнейшем круг подобных вопросов заметно вырос. Может ли народ, оказавшийся перед угрозой голода, захватить кусок земли, принадлежащий другому? Оправдано ли вооруженное вторжение извне для наказания тирана? Может ли государь одной страны помочь своему коллеге-соседу подавить восстание «черни», грозящее погрузить весь регион в хаос и насилие? Может ли, наконец, кто-то взять в руки оружие для защиты от преследований своих единоверцев и как относится к идее о богоугодности такого конфликта? Ответы на эти вопросы занимают человечество уже много тысяч лет.

Ханна Арендт полагает, что традиция оправдывать войны восходит к политическим концепциям Древней Греции[8], однако более убедительной представляется нам мысль о гораздо более древнем ее начале. Торкильд Якобсен вполне справедливо отмечает, что подобные концепции появились еще в цивилизации Шумера, на две тысячи лет ранее. Причем побудительным стимулом к формированию концепта справедливой (а значит, и оправданной) войны стала идея о подчиненности всего сущего единому закону и суду.

Появление попыток обосновать справедливость войны в культуре Древней Месопотамии он относит к началу III тысячелетия и связывает с политической нестабильностью того времени: «Охрану границ Энки поручил богу солнца Уту — богу справедливости… Войну теперь можно было приравнять к принудительному (с применением силы) осуществлению судебного вердикта. Так, Энтемена изображает успешную пограничную войну с Уммой как акцию, предпринятую самим Нингирсу по “справедливому” указанию Энлиля. Первоначально Энлиль разрешил спор между Нгирсу и Уммой, установив между ними истинную границу. Позже правитель Уммы нарушил границу, и потому Энлиль повелел Нингирсу силой обеспечить выполнение его указа»[9].

Соответственно, можно утверждать, что уже больше пяти тысяч лет существует такое понятие, как «справедливая война», т.е. оправданная с позиции закона и морали. Поскольку же источниками последних повсеместно признавались боги, то вполне логично, что высшей санкцией на ведение войны становится божественное постановление. В Древней Месопотамии, например, существовали специальные гадательные методики, призванные узнать волю небес на тот или иной поход царя.

Библейское же повествование, отрицая правомочность подобных практик, вводит особую фигуру пророка, выступающего посредником между Яхве и народом, призванного сообщать последнему волю Всевышнего. Соответственно, воля Всевышнего, сообщенная через пророка, становится высшим законом, а святость Бога распространяется и на святость долга исполнения Его воли.

Ярчайшим примером такого подхода становится повествование книги Иисуса Навина, выступающего одновременно и пророком и вождем народа, завоевывающего определенную для него свыше Землю Обетованную. В такой интерпретации война, объявленная от имени Бога, будет уже не просто справедливой, но и сакральной. Так, в мировой политике впервые появляется феномен «священной войны».