Опять же, если воспринимать этот фрагмент в идеологическом контексте, то все становится вполне логичным. Термин «стратег» имел два значения: им обозначался не только командующий армией, но и высшее административное лицо фемы.

Поэтому император дает указание не направленному уже с конкретной задачей полководцу, а главе администрации пограничной области: всячески стараться не поддаваться на провокации врага и не устраивать по собственному почину какие-либо превентивные действия.

В случае нарастания напряженности на границе постараться сделать так, чтобы агрессором оказался враг, дав справедливые основания для неограниченного применения оружия в свой адрес и, если потребуется, на своей территории. Т.е. перед ним ставятся не столько военные, сколько дипломатические и идеологические, по своей сути, задачи.

Продолжая анализировать текст «Тактики Льва», следует обратить внимание еще на один момент. Образ священного вождя — императора, ведущего богоугодную борьбу за веру, поднимавшийся для оправдания права императора вмешиваться в дела Церкви, оформился в этом трактате в довольно четкую иерархическую схему: Бог — император — стратиг — архонты — воины.

Интересно, что в одном из эпитетов, применявшихся к императору, был «миротворец» — εἰρηνοποιός. Помимо очередного выражения приверженности ромейских правителей принципам мира, которые далеко не всегда выходили за рамки декларации, очевидна параллель с евангельским текстом «блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими» (Мф. 5:9). Исходя из этого, василевс получает право на сыновство по отношению к Богу.

Роль духовенства же и Церкви в этой схеме явно вторична. Священники подчинены стратигу и упоминаются только в связи со своей функцией — обеспечивать высокую мораль солдат и способствовать победе войска. Их место в этой лестнице на уровне архонтов. Провинциальные епископы находятся чуть выше, примерно на уровне самого полководца.

Патриарх и высший епископат в «Тактике» не упоминаются вообще. Во-первых, этот текст обращается к стратигу, вообще не связанному со столичным духовенством по долгу службы. Во-вторых, в приведенной схеме они явно лишние — между императором и Богом не может быть никаких посредников. Если вспомнить крайне неоднозначные взаимоотношения Льва VI с высшим духовенством, то подобный подход в трактате о военном деле воспринимается вполне естественным и отражающим личные взгляды автора на этот счет.

Для стратига и его войска долг по отношению к василевсу имеет явно сакральный характер и тождественен служению Богу. Хотя сам термин «священная война» в тексте отсутствует, автор явно принимает саму суть этого понятия — войны императора против иноверцев оправдываются волей Бога и Его провидением. Христианизация же рассматривается как элемент внешней политики, направленной на замирение соседей[261].

В то же время нельзя не отметить, что общий посыл этих повелений идет в соответствии с общими взглядами ромеев на проблему войн, и, несмотря на ряд серьезных оговорок, действительно дает возможность говорить о свойственном византийцам своего рода «оборонительном мышлении»[262]. Даже если боевые действия переносились на территорию противника, стратегическая инициатива действительно почти всегда принадлежала противнику.

Так, даже стратегически наступательные действия вроде войн Юстиниана на западе или походов Ираклия в центральные регионы персидской державы, в восприятии современников и официальной идеологии воспринимались как оборонительные. Так, Византия поступала на протяжении всех эпох своего существования, а не только во времена слабости своей армии и внутренних неурядиц.

Действительно, это делало практически невозможным политику, направленную на экспансионизм и расширение границ страны, кроме, разумеется, апелляции к возвращению «исконно римских земель», но насколько вообще для Византии было возможно такое направление внешней политики по экономическим, политическим и другим причинам?

Дискуссионным является и правомочность выведения из этой «установки на оборону» одной из главных причин конечного падения империи, что очень часто встречается в различных публицистических работах на византийскую тему.

Действительно, установка «враг на нас нападет, а мы его разгромим (желательно, малой кровью) и перенесем войну на территорию врага и примем капитуляцию в его столице», слишком часто во всемирной истории оказывалась ошибочной. Однако сам факт того, что Византия успешно выживала в течение почти тысячи лет, пережив почти всех своих первоначальных соседей и врагов, к тому же оставив значительный след как минимум в мировой культуре, не позволяет однозначно назвать тупиковым ее цивилизационный выбор.

Что же касается идеологии, то этот подход практически гарантировал убеждение воинов в том, что они сражаются за защиту Родины, делал неуместными рассуждения в духе современного пацифизма о допустимости для христианина защищать свою страну с оружием в руках и давал населению Романии еще один немаловажный стимул продолжать сражаться за ее выживание.

Переход страны на политику стратегической обороны привел еще и к тому, что в официальных документах эпохи все больше упоминается функция императора как защитника верующих. Если во времена Юстиниана задачи властителя описываются, прежде всего, как организационные, для упорядочивания и гармонизации совместной жизни людей в большой стране, то в VII веке наступила эпоха императоров-полководцев. Ираклий, Лев Исавр, а затем и Никифор Фока с Иоанном Цимисхием не довольствуются пребыванием в Константинополе, а лично возглавляют войска, порой участвуя в рукопашной непосредственно.

Все это сопряжено с немалым риском, как красочно описывает В.Э. Кэги: во время отсутствия императора в Константинополе мог быть составлен заговор, его подстерегали многочисленные опасности на марше. В армии один из офицеров мог составить заговор и оспорить его власть перед войском и т.д.

Однако внешняя угроза в этот период стала слишком значительной, поэтому справляться с ней приходилось непосредственно василевсам. К тому же, посылая вместо себя на войну полководцев, правители получали слишком серьезных конкурентов — практически любой из них, заручившись поддержкой солдат, мог поднять мятеж и свергнуть оставшегося в столице императора.

Поэтому им и приходилось идти на известный риск, по возможности используя его для усиления своего образа героя — защитника народа, государства и веры[263].

Отвержение притязаний императоров на роль «священного вождя», и невозможность восточно-христианского богословия допустить концепцию священной войны в ее чистом виде, тем не менее, не означает, что историографам были совсем чужды или незнакомы иные виды сакрализации военных действий.

Феофан Исповедник, например, воспринимает как нечто абсолютно правильное и справедливое активное использование, в том числе и на войне, христианской символики, обрядов и освященных реликвий, обоснованы и апелляции к религиозным чувствам воинов- защитников единоверцев.

Так, описывая борьбу Ираклия с персами, он пишет: «Сам царь с Нерукотворенным образом в руках… шел на сражение, давши клятву воинам вместе с ними сражаться насмерть и разделять с ними все опасности, как с собственными детьми… Он желал управлять ими не страхом, но любовью. Но нашедши в воинах беспечность, робость, беспорядок, неустройство, как в собранных из разных земель, он привел в одно стройное тело; и все согласно и единодушно воспевали силу и мужество царя; и он ободрял их следующими словами: “Вы видите, братья и дети, как враги Божьи попрали нашу страну, опустошили города, пожгли храмы, обагрили убийственною кровью трапезы безкровных жертв, и церкви неприступные для страстей осквернили преступными удовольствиями”… Вооружив таким образом войско, он приказал воздерживаться от несправедливости и поступать благочестиво»[264].