Бывают же такие счастливые случаи!
Постепенно мы привыкли к суровому обращению своего учителя, и он, привыкнув к нам, стал менее суров, бил уже реже и не так сильно; на переменах начал разговаривать с нами, шутить и даже сам подзадоривал борцов и драчунов.
К концу зимы я уже начал вкушать плоды ученья. Счастливые это были минуты, когда вечером мать зажигала лучину и я, усевшись за стол, раскрывал букварь и начинал вслух читать заданный на завтра урок. В избе все затихали, садились на лавки и смотрели на меня с уважением.
Чувствуя устремленные на меня со всех сторон взгляды, я читал все громче и громче. Мне казалось, что чем громче человек читает, тем он грамотнее, и в азарте я переходил на крик. Мать смотрела на меня со счастливой улыбкой, на глазах ее появлялись слезы умиления. Отец, показывая на меня веселыми глазами, говорил Терентию и Ивану:
- Не иначе, как будет Васька псаломщиком. Не чета вам, оболтусам!
Моя сестра, Аня, тоже ходила в школу и училась хорошо, но ее успехов никто не замечал, никого они не радовали - зачем девочке грамота? Все надежды семьи были обращены на меня: вот выучится Васька, и, может, выпадет ему счастье пойти на жалованье. Купим тогда лошадь, корову - заживем!
Весной, когда мне снова пришлось идти в пастушки, решено было, что Аня бросит школу и будет подменять меня на время классных занятий. Рано утром я выгонял стадо, потом приходила Аня, и я бежал в школу; по дороге забегал домой за книжками, а после занятий бежал в лес к стаду и сменял Аню. Сначала этот ежедневный пробег - пять верст туда и пять обратно - был довольно утомительным, а потом я привык, стал бегать легко и быстро. Мчишься в школу, подгоняешь себя - скорее, скорее, а то как бы Аня там одна не растеряла овечек.
Однажды - это было уже осенью, после каникул - по дороге в школу меня нагнал тарантас, в котором ехали оба погостовских попа - отец Виктор и отец Иван. Позади тарантаса был привязан веревкой большой сундук. Конец веревки свисал. Я схватился за нее - так легче бежать. Две лошадки, впряженные в тарантас, вскоре притомились, перешли на шаг. Мне надо было торопиться в школу, и я, побежав вперед, опередил тарантас. Один из попов, отец Виктор, учивший нас закону божьему, узнав меня, спросил:
- Не отстаешь, Васька?
- Не отстаю, - ответил я. - Побыстрей бы ехали.
- А ну, ямщик, подгони лошадей, - посмотрим, отстанет он или нет, - сказал батюшка.
Лошади побежали резвой рысью, и я опять схватился за веревку.
Отец Виктор выглянул из тарантаса и удивился:
- А ведь не отстает!
Ямщик опять стал нахлестывать лошадей, и они еще прибавили ходу. Но я не выпускал веревку из рук.
Попы развеселились; оба выглянули из тарантаса.
- Хорошо бегаешь - чисто собачонка! - похвалил отец Виктор.
- Счастливая пора, - сказал отец Иван.
ВЕЧЕРА У ДЯДИ КУЛИКА
Осенью в училище опять нас встретил новый учитель - Никандр Степанович, человек пожилой, бородатый, с суровым взглядом и громким голосом, одевавшийся по-мужицки. Он обращался с нами еще более строго, чем прежний, но без толку, ни за что, ни про что не бил, наказывал только за дело: за плохо выученный урок или баловство.
За одну парту со мной сел его сын, Колька, рослый, здоровый и очень баловной парень. Не было урока, на котором он не получал бы от отца щелчка или подзатыльника. И мы решили, если учитель колотит своего сына наравне со всеми, значит он справедливый человек и надо его слушаться.
Колька был хороший товарищ, нос не задирал, но в ученье был слаб, особенно по арифметике. И я стал пользоваться этим.
- Васька, подскажи, - шепчет он.
- А пирога принесешь?
- Принесу.
Так как без подсказки Колька не мог учиться, ему приходилось ежедневно приносить для меня кусок пирога или хлеба, а иногда во время большой перемены бегать домой за вторым куском.
Я был рад такому соседству и удивлял Кольку своей ненасытностью.
- Сколько ты можешь сожрать зараз? - спрашивал он.
- Сколько принесешь, - отвечал я.
Однажды он принес большую краюху хлеба, чтобы я мог наесться досыта, но мне не пришлось доставить себе это удовольствие: нельзя есть досыта, когда товарищи смотрят на тебя голодными глазами.
Не один я бегал в школу с пустым желудком!
Опять наступила зима, и на этот раз лютая. Выйдешь из школы - уже вечереет, мороз немилосердно щиплет уши, нос, схватывает за коленки, а потом и за лопатки. Мне до своей деревни две с половиной версты, а ребятам из дальних деревень четыре, а то и пять верст шагать. Засветло домой не доберешься. Страшно - можно замерзнуть в пути или волки разорвут. Говорят, бывали такие случаи. Нет уж, лучше не возвращаться домой.
Чтобы ребятам было где переночевать в сильный мороз, школьное начальство снимало под общежитие часть большого дома у земского ямщика, по прозвищу Кулик.
Ребят, решивших переночевать у Кулика, собиралось иной раз десятка два.
В избе холодно и темновато уже, а когда еще экономный Кулик затопит печь и зажжет керосиновую лампу!
- Дядя Кулик, холодно, печь бы надо затопить, - просим мы.
- А вы поиграйте, так согреетесь, - отвечает он. Становится совсем темно, играть уже нельзя. Опять кто-нибудь из самых бойких идет к Кулику просить, чтобы он затопил печь.
- Еще рано, начальство велит позже топить, - говорит Кулик.
Наконец он приносит несколько поленьев и начинает растапливать печь сырым хворостом. Хворост долго не загорается.
- Дядя Кулик, а вы бы подбросили сухих щепочек.
- За щепки мне начальство не платит.
Мы толпимся у печки, стараемся помочь Кулику раздуть огонь. Он сердится:
- Не мешайте, а то брошу топить!
Он возится у печки, пока не сгорит хворост, потом уходит, долго пропадает, возвращается с новой охапкой хвороста и начинает заново растапливать печь.
- Дядя Кулик, кушать хочется, - робко говорит кто-нибудь из малышей.
- Это не моя забота, а ваших родителей! - сердито отвечает Кулик.
Но мы знаем, что в его обязанности входит кормить нас пшенной кашей. Из-за этой каши я первый раз и пошел к нему в общежитие ночевать.
Когда, растопив наконец печку, Кулик принимается за варку каши, в избе наступает мертвая тишина. Все, вытянув шеи, стараются поглядеть, сколько горстей пшена бросит в котел скупой старик. Это не легко, так как в момент засыпки пшена в котел Кулик никого к себе близко не подпускает, а издали в темной избе разве увидишь, подсыпает он из мешка пшено или только для вида машет рукой над котлом.
В ожидании, пока варится каша, мы топчемся у печки, принюхиваемся, пахнет ли пшеном. Кажется, чуточку пахнет. Старшие облизываются, причмокивают, пританцовывают, предвкушая удовольствие; малыши стоят как прибитые, и у них слюни текут.
И вот варка подходит к концу. Кулик приносит маленькую керосиновую лампу, зажигает ее и всовывает ее в висящий под потолком жестяной ободок.
Потом он ставит на стол таз и выливает в него кашу из котла. Все ребята уже сидят за столом и с деревянными ложками наготове ждут команды.
- Ну, хлебайте, паршивцы! - командует Кулик. Каша оказывается до того жидкой, что, черпнув ложкой, можно пересчитать все плавающие в ложке крупинки. Но мы едим ее и похваливаем:
- Ох, и вкусна же! Только бы еще хлеба немного…
Кулик хмурится:
- Хлеб надо дома брать.
- А мы, дядя Кулик, не знали, что заночуем, потому и не запаслись.
Сердито сопя и что-то ворча себе под нос, старик уходит и, вернувшись, бросает на стол краюху ржаного хлеба.
Вместе с жиденькой кашей она быстро исчезает в наших желудках, и нам кажется, что они остались такими же пустыми, какими были до обеда.
Убрав со стола вылизанный таз, Кулик командует:
