- Останешься, Васенька, за старшего в избе. Посмотри за Петей, дай ему водички напиться.

Оставшись в избе один, я прильнул к окну и долго смотрел на дорогу, по которой бежали бабы в новых сарафанах и мужики в красных кумачовых рубахах; потом пошел в сарай проведать Петьку. Петя тихо лежал на соломе.

- Пить хочешь? - спросил я его.

Он отказался. Вернувшись в избу, я снова глянул в окно. С тарантаса, стоявшего возле нашей избы, на меня сердито смотрел толстый, усатый дядя в белой одежде с блестящими пуговицами.

- Эй ты, сопляк, позови сюда батьку! - крикнул он.

Отскочив от окна, я спрятался под лавку.

Потом говорили, что у нас в деревне останавливался становой пристав, ехавший впереди архиерея.

Лежа под лавкой, я дрожал от страха - боялся, как бы этот толстый дядя с блестящими пуговицами не зашел в избу. Так и заснул, думая: зайдет - и тогда мне беда!

Мать, придя из Погоста, стала громко звать меня, и я проснулся, вылез из-под лавки.

- Ты что туда забрался, дурачок? - спросила мать.

- Страшный дядя смотрел в окно, - сказал я.

- А как Петька? Ты его проведывал?

- Петька смирно лежит. Пить не хочет.

Мать пошла в сарай и вскоре вернулась с плачем.

- Нет нашего Пети, помер! - сказала она.

Когда брата положили в деревянный ящик и в крышку ящика вбили гвоздь, я подумал, что Петьке будет плохо. Я пожалел его и заплакал. А когда ящик с Петькой отнесли на погост, опустили в яму и начали закидывать землей, мне стало страшно за брата, и я заплакал еще сильнее. И потом долго думал, как плохо там Петьке одному, под землей, в закрытом ящике - тесно, темно, солнышка совсем не видно. Успокоился, только когда мама сказала, что бог пожалеет Петьку и пустит его к себе на небо, а там куда лучше, чем йа земле, - пряников хоть целый мешок бери.

Мужики строили новые избы. Я и мои сверстники проводили дни на срубах.

Мне нравилось, когда мой отец один нес бревно, а рядом точно такое же бревно несли два мужика. Если бревно было очень тяжелое и одному его не поднять, отец вставал всегда под комель и, однако, нес бревно легче, чем второй мужик, стоящий под вершинкой.

- Мой батька сильнее всех! - хвастался я перед ребятами.

Каждый из них тоже находил у своего отца что-нибудь такое, чем можно похвастаться.

- А мой лучше всех плетет лапти! - хвалился Мишка.

- А мой попадает белке пулей прямо в глаз! - хвалился Андрюшка.

- А мой лучше всех па деревне сказки сказывает! - хвалился Федька.

Степке тоже хотелось похвастаться своим отцом, а отец его был ленивый мужик. И Степка говорил:

- А мой умеет спать и сидя и стоя!

Отец строил избу, а я собирал щепки, сносил их в кучу. Пытался я взяться и за топор, но он был еще слишком тяжел для меня.

- Не горюй, сынок, будешь и ты такой же сильный, как я, - утешал меня отец. - И такая же борода вырастет.

У отца была большая рыжая борода, и его бородой я тоже гордился.

Вечером, бывало, прибегая домой голодным, я просил у матери поесть. А она говорила:

- Коровушка не пришла из леса. Вот как придет, подою и дам тебе молочка.

Я тогда забывал, что корова у нас сгорела, садился на бревна, смотрел в сторону выгона - ждал, пока пастух пригонит стадо. Не находя в стаде своей коровы, я бежал к матери:

- А наша корова не пришла.

- Она, сынок, в лесу заблудилась. Обожди - придет.

Я ждал дотемна и засыпал на бревнах.

Когда все мужики выстроили новые избы, оказалось, что наша новая изба самая маленькая и низкая в деревне.

Обидно мне было, и я сказал отцу:

- Сильнее тебя мужика в деревне нет, а избу срубил худую.

Отец рассердился, стал ругать меня; а потом пожалел, погладил по голове и сказал ласково:

- Скажи, дурачок, спасибо добрым людям, что и на такую леса привезли.

Мне тоже стало жаль его - вспомнил, что и лошадь у нас сгорела, - и я расплакался, прижавшись к отцу.

До пожара наша семья жила справно. Зимой отец возил на железную дорогу лес, работал месяца два - три, возвращался с деньгами, привозил подарки: ситец, кумач, сахар, чай.

Худо стало без коровы, без лошади. Старшие братья, Терентий и Иван, нанялись пастухами. Изредка прибегая домой, они приносили хлеб и, давая мне кусок, говорили:

- Это тебе, Васька, лиса подарок прислала.

Я верил, что этот хлеб необыкновенный; он казался мне куда вкуснее, чем тот, который я ел до пожара.

Однажды отец пошел к псаломщику, чтобы получить с него деньги за пахоту, и взял меня с собой. Когда мы вошли в избу, тот сидел за столом и ел пшенную кашу. Каши была полная тарелка. Я смотрел на нее, облизывался и думал, что, может быть, псаломщик всю кашу не съест, немножко оставит нам. Но он на наших глазах сам съел всю кашу.

- Какой жадный черт! - сказал я, выйдя с отцом на улицу.

Как мне хотелось проглотить комочек пшенной каши! Казалось, что ничего вкуснее ее нет на свете.

Отец, обнадеживая меня, говорил:

- Вот подожди, Вася, подрастешь, пойдешь в школу, выучишься, как псаломщик - тогда тоже будешь есть пшенную кашу целыми тарелками и нас с мамкой накормишь.

«И есть же такие люди, что едят кашу целыми тарелками!» - думал я.

Крепко запала мне в память каша, которую ел псаломщик. «Выучусь и буду есть, как псаломщик», - решил я.

Наступила первая после пожара зима. Отец со старшим братом уехали на заработки, и дома на четверых - меня, брата и двух сестер - осталось две пары сапог, или бахил по-нашему. Я был самым младшим, поэтому сапоги доставались мне редко: когда старшие заспятся или зазеваются. Обуешься украдкой и бежишь на улицу поиграть с ребятами в шар.

Вывелась нынче в деревнях эта игра, а тогда у нас на Онеге играли в нее и маленькие ребята и взрослые мужики.

Подавальщик подбрасывал деревянный шар, и надо было на лету попасть в него палкой. Но только дождешься своей очереди бить шар, как браг Ваня кричит из избы:

- Васька, черт, беги домой, давай бахилы!

Задерживаться опасно: брат сильнее - побьет.

Приходишь в избу, скидываешь бахилы, садишься босой у окна и начинаешь продувать в замерзшем стекле дырочку, а потом глядишь в эту дырочку, как ребята играют на улице в шар, и думаешь: «Эх, когда эта чертова зима кончится и можно будет бегать по земле босиком!»

В одном только случае Ваня охотно уступал мне бахилы. Мать, готовясь варить кашу из житной муки, говорила:

- Взял бы кто из вас туесок и сходил в Погост - попросить у добрых людей молочка.

Никому не хотелось идти попрошайничать.

- Пусть Васька сходит. Он маленький, ему не стыдно просить, - говорил Ваня.

Мне тоже было стыдно, но я все-таки шел - хотелось покушать житную кашу с молочком.

Мать старалась одеть меня потеплее: Погост был в версте от нашей деревни - для малыша дальняя дорога.

Страшно бывало, когда спустишься с Бабьей горки и деревня скроется за ней.

Дорога шла по берегу Онеги. С одной стороны - река, с другой - обнесенные изгородью поповские поля, за ними в полуверсте - лес. На дороге пусто, за каждым сугробом мне чудится медведь или волк.

Я поднимал валявшуюся у изгороди палку, шел не торопясь; оглядываясь по сторонам, помахивал палкой и покрикивал: слыхал уже от мужиков-охотников, что всякий зверь боится голоса человека.

Добравшись до Погоста, я стучал в дверь крайней избы. Это была изба попа Виктора. Тут меня всегда встречали сердитым окриком:

- Кто там стучит?

И каждый раз я отвечал:

- Это я, Васька Буйдин[1] из Спировой.

Работница попа Панька пускала меня на кухню. Я останавливался на пороге, снимал шапку и молча поглядывал по сторонам. Из-за этого я только и заходил сюда - посмотреть, что делается на кухне у попа. Попадья давно уже объяснила мне, что всем погорельцам не наподаешься и что попу молоко нужнее, чем мужикам. Правда, когда я, вполне убежденный этими доводами, надевал шапку, она кричала работнице: