- Видишь, не забыл про тебя, - сказал Иван

Емельянович. - Садись и слушай.

Я сел возле него на траву, и он, продолжая сапожничать, проковыривая шилом дырки в подметке и забивая в них деревянные гвоздики, стал рассказывать мне про городское училище в Пудоже, куда, как выяснилось, из нашей волости в этом году могут принять на земский счет двух учеников.

- Буду просить за тебя и Потапова, - закончил он, поднимаясь с чурбака. - Пойдем, я дам тебе бумагу, и ты напишешь прошения.

Он привел меня к себе на квартиру, и под его диктовку я написал два прошения: одно - на имя инспектора Пудожского городского училища, другое - в уездную земскую управу, чтобы приняли учиться на земский счет.

Иван Емельянович обещал сам послать эти бумаги в город и на прощание опять сказал мне:

- Иди домой и жди. Кто знает, может, что и выйдет.

Мне не терпелось поделиться такой важной новостью с отцом, и я снова промчался бегом пять верст до леса.

- Ну что, сынок, ладное что-нибудь? - спросил отец.

- В Пудож! Учиться на казенные харчи? - не отдышавшись, выкрикнул я,

- Ежели на казенные харчи, препятствовать не стану. Помогай бог! - сказал отец и сразу погрустнел: видно, все-таки жаль стало, что я не пойду в помощники писаря. Когда теперь он сможет купить лошадь и корову!

Долго я ждал вызова в Пудож. С каждым днем ожидание становилось все тоскливее, и совсем печально стало на душе, когда Потапов, с котомкой за плечами, зашел к нам в избу и, едва переступив порог, спросил:

- Собрался в дорогу?

- Чего мне собираться?

- А ты что, вызова еще не получил или раздумал учиться?

- Видать, от нас тебя одного приняли, - упавшим голосом сказал я.

Минут десять Потапов сидел на лавке молча, опечаленный, а я смотрел на него с завистью: счастливец! Потом он встал, надел шапку и сказал:

- Ты, Васька, не горюй, не иначе как и тебя вызовут. Я пойду помаленьку, а ты в пути нагонишь через день-два, и тогда зашагаем в Пудогу вместе.

Я проводил его далеко за деревню, и мы постояли на дороге, опустив голову.

- Ну ладно, прощаться не будем… чай, ненадолго, - сказал Потапов.

Помахав рукой, он вскоре скрылся за придорожными кустами, а я все стоял и смотрел на опустевшую дорогу с невеселой думой, что, вероятно, вызова не получу и мой друг - озеряк будет учиться в городе без меня.

А через несколько дней, когда я уже собрался было с отцом идти в волостное правление наниматься в помощники писаря, из волости принесли нам письмо, на конверте которого были полностью написаны мои имя, отчество и фамилия.

- Ну, парень, дождался ты своей судьбы! - сказал отец.

Но я еще не знал, что меня ждет: вызов или отказ. Страшно было разрывать конверт. Отец, мать, братья и сестры стояли вокруг и нетерпеливо смотрели на меня:

- Ну чего ты, Васька? Читай, не томи!

Набравшись духу, я разорвал конверт. Письмо принесло счастливое известие.

Я громко прочитал бумагу, кончавшуюся словами: «…с прибытием поспешите», но родные продолжали смотреть на меня, словно еще чего-то ждали. И я снова прочитал бумагу от начала до конца:

- «Пудожская земская управа настоящим извещает вас о том, что вы приняты на земский счет учиться в городское училище. Ввиду того, что занятия уже начались, с прибытием поспешите».

Особенно обрадовали меня последние слова - я читал их, как стихи: «С прибытием поспешите»!

Терентий вздохнул.

- Кому какая планида положена, того она и найдет, - сказал он.

- А как же мы отпустим тебя, Васенька, раздетого? - спросила мать, и этот вопрос вернул меня к печальной действительности: кроме рубахи и домотканых портков, я ничего не имел. И не в кафтанушке же, перекроенной самим на печи, идти в уездный город Пудож!

- Ничего, парень, не горюй! - ободрил отец. - Пойду сейчас к Михеичу - авось выручит, поверит в долг.

У Михеича, часто заходившего к нам в избу покурить махорку вместе с отцом, сын служил в Питере в дворниках. Михеич каждый год ездил к нему в гости и привозил из Питера в деревню на продажу старую одежду - брюки, пиджаки, фуражки с цветными околышами.

Отец взял мешок и пошел к Михеичу, а я побежал к Ивану Емельяновичу показать полученную бумагу и попрощаться.

В училище отец Виктор служил молебен по случаю начала занятий, но Иван Емельянович, увидев меня в дверях, вышел из класса.

- Знаю, знаю. Поздравляю и радуюсь за тебя, - сказал он. - Когда в путь?

- Вот только батька одежду городскую достанет, - сказал я.

- Ну тогда счастливого пути! Поддержи там, в Пудоже, честь нашего училища. И архиереям трубок больше не пририсовывай, батюшек в городе не серди! - Прощаясь, Иван Емельянович вынул из кошелька пятиалтынный: - Возьми на дорогу - шагать-то тебе ведь двести двадцать четыре версты!

Когда я вернулся, отец был уже дома. Он высыпал из мешка на пол купленные им в долг вещи:

- Примеряй, сынок! Полтора рубля задолжал Михеичу.

Я надел поношенные, но еще хорошие брюки в полоску, ватный пиджак и фуражку с малиновым околышем, которую раньше носил, наверно, какой-нибудь важный чин - может быть, даже генерал!

Мать пощупала мою новую одежду и нашла, что все вещи добротные - пожалуй, стоят таких денег. Я и сам чувствовал, что одет богато. Не хватало только сапог - у Михеича их не оказалось.

- Придется мне, Васенька, свои отдать, - сказала мать.

Она стянула с себя сапоги; и только я обулся, как в избу стали входить мужики, один за другим. Вернувшись с работы и узнав, что у Буйдина сын уходит учиться в город, они пришли потолковать о таком необычном для нашей деревни случае, а заодно и пожелать мне успеха. Мужики тоже пощупали мою одежду, похвалили, поинтересовались, сколько плачено, а потом, по обычаю, сели на лавку, закурили, помолчали, и беседа не спеша наладилась.

Первым, как всегда, начал вернувшийся с войны пастух Игнашка:

- Что ни говори, мужики, а грамота всему голова. Вот, примерно, в Маньчжурии…

Он давно уже все рассказал, что было в Маньчжурии, и его тут же перебили.

- Конечно, грамотному не в пример вольготнее неграмотного: хоть писарем, хоть каптенармусом могут взять! - заговорил другой вояка, Ларион.

Но слова Лариона тоже не пользовались у мужиков весом.

- Известно дело, для неграмотного пария в деревне одна дорога - либо в пастухи, как Игнашка, до старости лет, либо в поле с сохой, а не хочешь - в бурлаки иди, вшей корми, - заговорил отец, и его все дружно поддержали: беседа пошла живей.

Расходясь, мужики впервые прощались со мной за руку, как со взрослым.

Потом стали приходить бабы с подарками на дорогу.

Кто принес шаньгу, кто яичко, кто ломоть хлеба - каждый по своему достатку.

Старуха Ефимья начала причитать:

- Куда вы его, малого, отправляете одного в чужу-дальнюю сторонушку!

- Что ты, Ефимья, бог с тобой! Ведь парень идет учиться на казенные харчи, - остановил ее о ген.

На другой день рано утром я надел на спину мешок, все на минутку присели; поднявшись, стали молиться. После молитвы я поклонился в ноги отцу, матери и дяде Михайле. Каждый из них благословил меня и пожелал благополучия в долгом пути.

За околицу деревни меня провожала вся семья, окруженная толпой спировских баб и ребят. Мои старые товарищи, Степка и Андрюшка, которые когда-то вместе со мной потели над букварем, и Федька, первым из нас постигший грамоту, давно уже бросили ученье и теперь работали в поле наравне со взрослыми, ходили за сохой. Прощаясь, они говорили мне:

- Ты, Васька, хоть у тебя и фуражка с малиновым околышем, гляди, пока не задирай нос перед мужиками, рано еще тебе!

Я клялся им, что никогда не буду задирать нос, но они не верили:

- Ври больше! Наденешь рубаху со светлыми пуговицами да пояс с бляхой, так сразу станешь задаваться!