— А ты спроси у своего «Ярма», как я сюда попал. — Фамилию начальника колонии я переврал умышленно, прикинувшись не расслышавшим. Половинкин расхохотался, несколько раз произнёс: «Лермо-Ярмо!», «Ярмо-Лермо!» и потом уже серьёзно продолжил:

— Даты не обижайся, ведь по формуляру ты — «фашист», не я же это придумал!

— У меня есть фамилия, вы её знаете, и если забудете в следующий раз, вряд ли у нас с вами получится какой-нибудь разговор. Таких, как ты (я опять перешёл на «ты» не без умысла — это в какой-то степени охлаждает чересчур блатных) я видел больше, чем ты таких, как я. За моей спиной уже пятый год разных тюрем и лагерей. Кстати, там уже перестают бросаться этим словом — вместо «фашист» давно уже перешли на «политику», только одни «попугаи» да «кумовья» никак не могут расстаться с этим словом.

— А ты, браг, острый! Смотри, как бы у нас не потупел! Половинкину твои лекции не нужны, ты в этом скоро убедишься!

— Всё может быть. Только знай, «Четвертинкин», — я нарочно переврал его фамилию, — настоящие нарядчики никогда не «пужают» «стреляных», они делают без предупреждения. Ты это знаешь? Где старый механик?

— Отправили в тюрьму, — как ни в чём не бывало отвечает Половинкин. — Хорош был парень, рубаха, не чета тебе, а вот съели, гады! Ты пойди в кузнечно-слесарный, тут рядом, спросишь там электрика Томсона. Он тебе всё покажет и расскажет. По-ли-ти-ка! — повернулся и ушёл.

А я пошёл в кузнечно-слесарный цех.

Посреди цеха — красная печка. Вокруг неё греются десятка полтора людей. На печке ведро — в нём варится картошка. В инструменталке за верстаком две пары режутся в «буру». В кузнице шесть горнов. Около каждого — кузнец, молотобоец и подручный у ручного меха. Куют подковы, оттягивают концы тележных осей. Не работать здесь нельзя и потому, что сидя замёрзнешь и потому, что завтра уходит за сорок километров обоз из тридцати телег и нужно хорошо его подготовить. Попробуй, не сделай ко времени — Лермо душу вымотает, а потом — по этапу на Джиду.

Электрика Томсона на месте не оказалось. Пошёл в столярный цех и натолкнулся там на Пастухова, который помог найти Томсона. Последний оказался совсем молодым парнем, до колонии работал на железной дороге. За уход с производства (он пять дней ездил по деревням в поисках картошки в обмен на тряпьё) получил по указу пять лет. Кстати, в этой же колонии и его родная сестра Тамара, тоже с «пятёркой». Работает в швейной мастерской.

Томсон числился старшим электриком колонии. Ни младших, ни рядовых электриков в подчинен и и у него не было. А в обязанности его входило следить и исправлять повреждения осветительной сети цехов, бараков, кон торы, вахты и вообще всей зоны. Следить за пусковой аппаратурой, рубильниками и выключателями, электромоторами станков, вплоть до перемотки сгоревших моторов. Работы было много и, безусловно, требовать от одного человека безукоризненного ведения такого большого хозяйства было бесполезно.

Взяв на вооружение лозунги, что всего всё равно не переделаешь и «от работы кони дохнут», Томсон занимался своими делами — мастерил зажигалки, портсигары, мундштуки. А когда получал непосредственно от Лермо какое-либо задание — выполнял свои прямые обязанности. А задания сводились в основном к тому, чтобы осветить тот или иной участок колонии и чтобы было светло на конном дворе.

Чувствовалось, что оставление этого участка безнадзорным приведёт к полному развалу производства и неминуемой остановке его. Это точку зрения без особого сопротивления поддержал и сам Томсон.

— Ты, товарищ начальник, не шебаршись, поживёшь — сам увидишь, что сделать тут уже ничего нельзя, всё ломается, станки то и дело останавливаются, материалов для ремонта нет никаких, инструмента тоже. Ну и пусть всё идёт прахом. Срок-то идёт; работает или стоит столярка, а срок идёт и идёт. Так говорю или нет?

С чего же начать? И, самое главное, с кем начинать? С Томсоном или с теми, кто играл в «буру»?

Осмотр оборудования привёл в удручающее состояние. Всюду грязь, подшипники греются, тексропные ремни не в комплекте, слесаря отвёртывают и завёртывают гайки зубилом и молотком, в противнях с опилками смазка, часть станков вообще стоит в ожидании ремонта. А цех работает на оборону — изготавливает ящики для мини корзины для авиабомб. Немного делают мебели, а из отходов — детские игрушки. Пиломатериалы от пилорамы поступают в сушильные печи, а оттуда в мастерские. С лесоматериалом частые перебои. Частично его получают вагонами, а большую часть привозят своим конным обозом с лесных делянок, отстоящих от Улан-Удэ на пятьдесят-семьдесят километров.

Из разговора с Пастуховым и Медведевым понял, что недовыполнение плана по изготовлению минных ящиков и корзин грозит большими неприятностями лагерному начальству. На паровозоремонтном заводе скопилось несколько тысяч готовых мин, а отгружать их на фронт не в чем. Военпред грозит отдать виновных под суд. Лермо рвёт и мечет, заставляет работать по двенадцать часов в сутки, без выходных дней, лишает пайка, сажает в карцер, лишает передач и свиданий. В общем, взято на вооружение всё, кроме основного и самого важного — мобилизации людей человеческим отношением и пониманием того, что машина тоже требует к себе внимания и чуткого отношения. Человека можно пугать, наказывать, требовать от него невозможного, наконец, человека легко заменить, в особенности в лагерных условиях, где не требуется согласия самого этого человека. Это Лермо хорошо знает, а вот что машину не запугаешь, что она и в лагерях требует хорошего ухода за собой — питания, отдыха для профилактики и ремонта, смены ношенных деталей — это для него остаётся дремучим лесом!

Пока работали без плана, без задания, лишь бы были заняты люди — всё шло хорошо, а вот почему сейчас стало плохо — ему пока непонятно. Единственным объяснением, которого придерживается сам Лермо, а также оперуполномоченный, является предположение массового саботажа и вредительства. Стоит только выявить, кто это возглавляет — и дело пойдёт как по маслу. Как их переломить, как им доказать, что коллектив, это прежде всего, организация, сила, а человеческое стадо — это только стадо, которое их усилиями как бочка, стянутая обручами. Если органического сцепления нет, а есть только обручи, одетые для создания привычки к подчинению и животного страха, то в критический момент всё может полететь к дьяволу — и тогда уже стадо покажет себя стадом. Так сейчас и получилось в колонии. Вместо коллектива, спаянного взаимным уважением, какой-то целью — волею начальников превратилось в стадо, которому чужды интересы коллектива. Лишь бы шёл срок! А он, конечно же, идёт и будет идти при всех условиях!

Так с чего же начать? День уже прошёл. Лермо не вызывал, не вызывал и Серёдкин.

Медведев говорит, что так же было и с ним. Нарядчик объявил о его назначении, а Лермо и Серёдкин вспомнили о нём тогда, когда он сделал деревянный заводной автомобиль — детскую игрушку, которая нашла большой спрос в торговой сети города и республики. В этот момент он узнал Лермо и как человека неглупого и даже поддающегося некоторой обработке.

На другой день созвал дежурных слесарей, рабочих слесарного цеха, кузнецов и молотобойцев. Представился им, если так можно выразиться.

— Ясам — слесарь, помощник паровозного машиниста по воле, инженер-механик, работал на чалы i и ком цеха и заместителем главного инженера отдела капитального строительства на московском заводе, а в лагерях — помощником механика обогатительной фабрики, механиком рудоуправления, начальником ремонтного завода. Люблю работать сам, уважаю тех, кто работает, ненавижу лодырей. Но «стучать» не буду. Кто не хочет работать — пусть не работает, но и не путается под ногами, не мешает другим.

Вряд ли такая самореклама произвела нужное мне сейчас впечатление, но всё же игравшие в «буру» бросили карты и подошли к печке. Скорее всего, их заинтересовал не я и не моя «речуга», а подоспевшая в ведре картошка. Но не в этом суть. ПОДОШЁЛ К НИМ НЕ Я, А ОНИ. Вот это уже что-то да значит.