Всегда весёлый, острый на язык, способный часами восторженно, артистически и увлекательно говорить о мясном деле. До ареста он сам покупал скот, сам резал его, сам разделывал, сам делал колбасы, коптил окорока и сам же продавал. Здесь его часто выводили за зону резать и разделывать свиней у офицеров. И всегда он возвращался с хорошим куском мяса или сала. В эти дни у нас был праздник. Все мы были активными участниками уничтожения этого мяса, довольно вкусно приготовленного им самим.

У Чучмая, кроме Кушлинского, работала ещё вольнонаёмная девушка, числившаяся счетоводом. На самом деле она печатала на машинке, приносила и относила почту, кое-что переписывала и носила нам табак, а иногда даже молоко.

В планово-производственной группе, кроме меня, Гоголя и Шимонелиса, работал ещё Джелайтис.

Гоголь до ареста тоже был бухгалтером. Писал он каллиграфическим почерком. Красивый украинский парубок, чернобровый, с чёрным как смоль чубом (если бы не стригли), горячий, ненавидящей поляков, нелюбящий «москалив». Тихий, способный молчать часами, не проронить ни одного слова, пока никто не заденет. А уж задели — пеняйте на себя. Он может ответить и словом, и кулаком.

Шимонелис — лиса в образе человека. Он может дёшево купить и также дёшево продать. Вежливый до приторности с начальством, в том числе и со мной, очень грубый с равными и совершенно нетерпимо груб с подчинёнными, а таковых у него всего один Джелайтис. Он обладал, так же, как и Гоголь, великолепным почерком и считал, что почерк может компенсировать любые его недостатки — отсутствие квалификации и каких-либо познаний. Работал он крайне медленно, просто нудно. Был в достаточной мере ленив. Русским языком владел в совершенстве. Сомнений, что до ареста он был учителем, у нас не было.

Полной противоположностью ему был Джелайтис. Исключительно честный, трудолюбивый, добросовестный, малоразговорчивый. Был рядовым канцеляристом на воле, имел свою семью, домик, небольшие редкие радости и слишком частые беды — нужду, безработицу, приниженное общественное положение. Мне могут сказать, что он просто обладал способностью перекрашиваться, что всё это была маска. На это отвечаю, что в лагере замаскироваться чрезвычайно трудно, если не сказать, что просто невозможно. Рано или поздно прорвёт и нутро окажется снаружи. Нет, Джелайтис не вызывал подозрений. Он был весь на виду.

Кроме них в нашей комнате сидел над сметами Михаил Хозянин. Мы его звали просто Мишей, а Петкевич называл «Хозяином».

По образованию он инженер-строитель. Сразу же по окончании института работал на западной границе, по его словам — на сооружении ДЗОТов. Уйти от немцев не успел, оказался в Минске. Временным Белорусским правительством, созданным немцами, был мобилизован. Служил в войсках охраны нового правительства. Вместе с ними очутился в Германии, был брошен на итальянскую границу против партизан. Не сделав ни одного выстрела, перешёл к партизанам в один из отрядов гарибальдийцев. В боях с немцами был тяжело ранен в голову, долго лежал в госпиталях Рима. После выздоровления там же женился на итальянке, с которой познакомился в отряде. Родившийся ребёнок привязал его к дому и винограднику жены. Поездка в Рим на встречу с однополчанами отряда оказалась для него роковой. На одной из улиц Рима его втолкнули в легковую машину и отвезли на аэродром, откуда на самолёте в наручниках привезли в Минск.

Здесь его судили как изменника Родины. Дали двадцать пять лет исправительных лагерей.

На суде с обвинением выступила его родная сестра, с первых же дней войны ушедшая в леса Белоруссии и воевавшая против немцев до полной победы над ними.

Авантюризм привёл его в армию Временного правительства Белоруссии, авантюризм привёл его к гарибальдийцам, авантюризм, с полным сознанием своей вины перед Родиной, давшей ему жизнь, толкнул его встать на путь невозвращенца.

Раскаяния в нём не чувствовалось. Жизнь его ничему не научила. В лагере он искал утешение среди рецидивистов, но, очевидно, они его к себе допускали не очень охотно и он это прекрасно понимал. Он метался от одних к другим, но ни у кого не находил сочувствия.

Составлял сметы, производил контрольные замеры, строил дома, бараки, казармы. Хотел забыться в работе — и не мог. Очевидно, совесть его всё же мучила, грызла, не давала покоя ни днём, ни ночью. Спал он плохо, вскакивал с нар, ходил из угла в угол. Любил музыку, много читал, хорошо играл в шахматы, был чувствителен к боли товарища, часто подставлял себя вместо виновного. Но чувство отщепенца, предателя не покидало его. Трудно было ему, очень трудно. Жить на людях и чувствовать себя в одиночке — наказание сильное и, самое главное, не на день и не на два, а на многие годы…

Одноколейная Печорская железная дорога пересекает с севера к юго-западу Коми АССР.

Развитая угольная, нефтяная и деревообрабатывающая промышленность ежедневно вырабатывает около ста тысяч тонн различной продукции, которая непрерывным потоком движется в сторону Кирова из Хальмерью, Инты, Косью, Печоры, Ухты, Воркуты. Тысячекилометровая нитка железнодорожной колеи на всём своём протяжении крепится к шпалам специальным приспособлением, препятствующим продольному перемещению противоугонами. Роль этих противоугонов на таких линиях, как Печорская дорога, где грузы в основном движутся в одном направлении, исключительно велика.

Управление Печорской железной дороги обратилось в Интауголь с просьбой снабжать эту дорогу противоугонами.

Не знаю истинных причин, но Интауголь почему-то переадресовало их к нам в Абезь. Вероятнее всего потому, что делать их вручную крайне тяжело и убыточно, а может, ещё и потому, что в качестве исходного материала дороги — изношенные рельсы, что также удорожало изготовление противоугонов в связи со сложной их разделкой.

Но так или иначе, но железнодорожники начали упорно атаковать нашего Петкеича и нужно сказать, не безуспешно.

У меня на столе появляются образцы противоугонов заводского изготовления — цельноштампованные.

Петкевич договаривается с управлением дороги попытаться изготовить эти противоугоны сварными, и если опытные образцы выдержат производственные испытания, тогда можно будет вести переговоры о заключении договора.

На ДОК подали несколько десятков рельсов и уголь. Начался каторжный, малопроизводительный труд. Во многом нам помогли стоявшие в ту пору сильные морозы.

Прежде чем приступить к поковке самого противоугона, надо было заготовить материал для изготовления скобы, упора и стопорящего клина. Для этого каждый рельс необходимо было рубить на куски по длине, а потом отделять от ножки рельса головку и подошву. Головка распускалась по длине и из неё ковали клинья; из ножки вырубали упоры, а распушенная по длине подошва рельса шла на изготовления скоб. Из двенадцатиметрового рельса получалось около ста комплектов противоугонов.

Мы думали напугать железнодорожников ценой — что-то около пяти рублей за комплект, но их это не остановило и не уменьшило напористости во что бы то ни стало втравить нас в это дело.

И таки втравили. Несколько сот штук противоугонов были опробованы на линии и признаны вполне годными к эксплуатации. Пришлось заключать договор, но не на миллион штук, как они хотели, а всего на сто пятьдесят тысяч. При этом оговорили один пункт, что договор теряет силу в случае каких-либо перебросок рабочей силы по государственным соображениям. А поскольку любой этап совершался по «государственным соображениям», это давало Петкевичу право с одной стороны закрепить за собой людей, а с другой, в случае любого прорыва, ссылаться на этап.

На куски рельсы рубили на улице. Неглубокая насечка зубилом, удар кувалдой по рельсу — и необходимый кусок отлетал. Сложнее был роспуск рельса по длине. В кузнице по всей длине рельса делали неглубокий надруб, выбрасывали его на ночь на улицу, а утром там же, на улице, ударами кувалд и молотков отделяли головку и подошву от ножки.