— Ну и сиди, чего ты мозолишь всем глаза. Что думаешь, срок уменьшат? Не рассчитывай на это, не туда попал! — говорили окружающие.

Подходящей работы не находилось, а послать на физические работы, хотя бы лёгкие, не позволяла медицинская часть. Был такой врач Земцов, который убедил начальницу медчасти лейтенанта Авриненко — жену оперуполномоченного, что на физические работы меня посылать ни в коем случае нельзя.

Прорабу Петквичу нужен был нормировщик, оформляющий наряды для взаиморасчётов с комбинатом Интауголь и лагерем. Хотя начальник комбината и начальник ИнтЛага сидели чуть ли не в соседних кабинетах, но у каждого из них были свои средства и какие-то взаиморасчёты. Лагерь был поставщиком рабочей силы, а комбинат — её потребителем.

Таким образом, требовалось создание хотя бы видимости какой-то самоокупаемости.

Когда же нам стали платить деньги за выполняемую работу, то эта операция взаиморасчётов приобрела актуальное значение. Нормировщик стал как бы посредником между комбинатом и лагерем. С одной стороны, он должен был соблюдать интересы лагеря и выводить большой процент выработки на каждого рабочего, а с другой стороны, интересы комбината, чтобы рабочая сила была дешевле. А если учесть, что от нормировщика зависела и величина пайка заключённого, то станет понятным сложность и ответственность этой работы.

Угодить всем, не нарушая законоположений, инструкций, справок, было под силу лишь высококвалифицированному и эрудированному человеку.

Лагерь порекомендовал Петкевичу попробовать на этой работе заключённого Спановского. Он инженер-экономист, в прошлом — педагог. В войну попал в плен, до освобождения Красной Армией был в офицерских лагерях. Пришлось ему побывать и в Бухенвальде.

Следователь, ведший его дело, никаких доводов, оправдывающих плен, не признавал.

— Если ты попал в плен тяжелораненым, что я вполне допускаю, то почему же ты после выздоровления не бежал? Говоришь, невозможно было? Допускаю, что и в этом ты мне не врёшь. Но почему же ты не убил себя? Ведь это же было вполне возможно!

На этом «железная» логика следователя заканчивалась, да и само следствие прекратилось. За измену Родине Спановский получил пятнадцать лет, с последующими пятью годами поражения в правах.

Ему явно повезло. Такие же «преступления» другими следователями и судьями карались гораздо строже. Двадцать, двадцать пять лет каторжных работ были далеко не исключением.

Взявшись за работу, Спановский уже на первых порах почувствовал, что удержаться на этом месте ему не удастся. Строительного дела он не знал, с нормированием столкнулся впервые в своей жизни; характер у него был мягким, податливым. Крик, угрозы, мат бригадиров его пугали, он терялся, путал.

А через неделю он пригласил меня помочь ему. Чтобы убить время и помочь товарищу, попавшему в беду, я не только дал согласие, но с особым рвением набросился на работу, истосковавшись за долгие недели ничегонеделания.

Заполнял наряды, нормировал, цапался с назойливыми бригадирами-рвачами, перечил самому Петкевичу. Последнее было, очевидно, результатом того, что официально я не подчинялся ему, да и вообще никому не подчинялся, был сам по себе.

Спановский был рад, что избавился от неприятного ему дела, уже через неделю брал в руки наряды лишь для их подписания да для разноски выполненных объёмов в книгу учёта.

Таким образом, фактически нормировщиком стал я, а Спановский заготовлял бланки нарядов и вёл учёт работы.

Петкевич настоял перед начальником лагеря майором Новиковым на официальном закреплении меня нормировщиком. Старший лейтенант-начальник ППЧ был этим недоволен, видите ли, Петкевич действовал не через него, а напрямую через Новикова, но всё же переложил мою карточку в бригаду ДОКа, а Спановского оставил в ППЧ экономистом. Мне пришлось заполнить специальную форму для нормировщиков и дать письменное обязательство, что при нарушении законодательства, связанного с нормированием, я несу уголовную ответственность.

Через две недели я был официально утверждён нормировщиком Абезьского отделения комбината Интауголь. Утверждение подписал начальник службы груда и зарплаты комбината товарищ Тур.

В мои обязанности входило нормировать и расценивать наряды, заполнять их под диктовку малограмотных бригадиров, вести учёт объёмов работ. Количество нарядов с каждым днём увеличивалось. Работа усложнялась, так как от вписывания общих нарядов на всю бригаду стали переходить на звеньевые и индивидуальные со всех лагпунктов Абези.

До сотни нарядов стало поступать от вольнонаёмных: электросварщиков, водопроводчиков, кочегаров, шофёров, возчиков. Поэтому мне в помощь дали Михаила Гоголя и Шимонелиса — украинца и литовца. Оба с десятилетними сроками по 58-й статье. Гоголь — как террорист, а Шимонелис — как агитатор.

Вначале мы работали в лагерной зоне. Потом Петкевич настоял на нашем переводе в ДОК — поближе к себе.

Опять конвой, «молитва» утром и вечером, ежедневные обыски.

ДОК имел пилораму, столярные мастерские без каких-либо механизмов — одни ручные верстаки, кузницу на четыре горна, слесарные мастерские с одним токарным станком.

Постоянно на ДОК выводили двести-триста человек. Летом — меньше, зимой — больше.

Как только мы стали работать на ДОКе, Петкевич нагрузил меня ещё и обязанностями плановика и механика. Это объяснялось отнюдь не моими универсальными познаниями или отсутствием подходящих людей. Людей было много — грамотных, способных, хороших. Но Петкевичу было выгодно одним человеком заткнуть сразу три дыры — меньше нужно платить лагерю.

Немалую роль играло и то, что опыт работы в течение нескольких месяцев со мной показал ему абсолютное отсутствие особых претензий с моей стороны, отсутствие недовольства «работяг» и бригадиров, мою исполнительность и некоторое знание дела.

Не берусь утверждать, так ли всё это было или нет, но отношения с Петкевичем у нас сложились хорошие. Кстати сказать, я ни от одного человека не слышал недовольства «хромым барином». Я лично, уважая Петквича и любя порученное мне дело, в особенности обязанности механика, не только не возражал против такой нагрузки, а в ряде случаев давал ему понять, что не хотел бы делить эту работу ещё с кем-нибудь. Петкевича же это вполне устраивало.

Меня можно заподозрить в эгоизме и тщеславии, но это будет ошибочным, так как, нагружая себя до предела, я думал лишь об одном — забыться в работе, прятаться от всего, что мешает жить. ВЫЖИТЬ ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО — было моим девизом. Да, пожалуй, не только моим, но и очень многих.

Петкевич называл меня «одноглазым пиратом». Конечно, ничего пиратского в моих делах, привычках, поведении не было. Основанием для такой клички являлось лишь то, что я носил на левом глазу чёрную повязку. Думаю, что эта кличка была ему подсказана заключённым Хозяниным, работавшим у нас в ДОКе десятником-сметчиком. От него я первого её услышал, а уж потом — от Петкевича.

Так называемая «контора прораба Петкевича» состояла из бухгалтерии, планово-производственной группы и проектного бюро, созданного по его инициативе для проектирования клуба для вольнонаёмных и новой кузницы, а также мебели.

Бухгалтерию возглавлял Чучмай, родом откуда-то из Западной Украины, кажется, из города Львова. На воле он так же был бухгалтером. За контрреволюционную агитацию получил десять лет. До самозабвения любил своё дело и знал его в совершенстве. Его отчёты по форме, содержанию и срокам ставились в пример во всей системе Интауголь. Добивался он этого личным трудом и умением заставить людей делать так, как он хотел. Несмотря на то, что ему очень трудно было разговаривать из-за сильного заикания, он никогда не избегал разговоров на любые темы.

Помощником у него был Кушлинский, тоже «западник», мясник по профессии, по призванию и по внутреннему содержанию. Ему можно было приписывать спекуляцию, частноторгашеский дух, ханжескую религиозность — всё что угодно, но только не измену Родине, как значилось у него в формуляре.