На остановке стучу в дверь ногой, громко зову начальника конвоя. С визгом отодвигается дверь. По лесенке поднимаются капитан с двумя помощниками. Их охраняет пулемёт, стая собак, солдаты с автоматами.

— В чём дело, говори!

— Вот, гайка, гражданин начальник!

Начальник и солдаты явно растеряны, принимают меня за сумасшедшего.

— Говори, в чём дело, б…, не тычь мне гайку. Сам вижу, что гайка, а не автомат. Говори, кто?

— Гайка от запора, гражданин начальник!

При открывании двери никто не заметил, что выдернулся болт и упала на землю щеколда. Её поднял собаковод и, протягивая в вагон, отчаянно завопил:

— Это ж побег, товарищ капитан!

Капитан наконец сообразил, что это за гайка и коротко приказал:

— Старшего — в наручники!

— За что, гражданин начальник?

— Кто отвернул? Кто готовил побег? Говори, фашистская проститутка!

— Она сама отвернулась, ведь без контргайки!

— Одевай наручники! — командует солдату.

— Руки! — командует солдат.

Щёлк, щёлк, — и я в кандалах.

— Гражданин начальник, бежать никто не собирался, гайка отвернулась сама, это технически вполне допустимо. Старшой здесь ни причём, гайку нашёл я! — зачастил бывший работник МК комсомола.

— Молчать, фашистская гадина! А ну-ка, вторую пару браслеток!

Нежданный защитник разделил мою участь. На руках и у него заблестели наручники.

И вдруг нависшую тишину прорывает стоголосый крик. Вразнобой, истерично, кто во что горазд:

— Не правильно, они не виноваты! Никто бежать не собирался! Гайка отвинтилась сама! Одевайте наручники всем!

Громко залаяли собаки, солдаты и капитан попятились, оглушённые криком. Пулемёт задрал хобот, солдаты сжали автоматы. Общая секундная растерянность. Перекрывая общий крик, начальник, выхватив пистолет и размахивая им, кричит:

— Молчать! Перестреляю, как собак!

Шум погас.

— Вам (это мне и секретарю) — стоять на месте, всем остальным, с вещами, направо, марш!

И началось уже знакомое. Простучали, осмотрели, перегнали, посчитали. Ничего не нашли, счёт сошёлся, криминала нет, за исключением гайки.

Начальник конвоя явно отошёл. Все люди налицо, стенки, пол, потолки целы и невредимы.

До его сознания стало доходить, что нужно скорее что-то делать — поезд задерживать нельзя. Срыв графика вызовет необходимость писать рапорт о случившемся, а он уже начал понимать, что всё это далеко не в его интересах.

— Занимай места! — это к заключённым.

— Зови слесаря! — это к солдату.

— До станции далеко, товарищ капитан, мы стоим у семафора, а поезд с минуты на минуту может пойти! — докладывает солдат с погонами старшины.

— Ну-ка вы, инженеры, заверните гайку, да поскорее!

— В наручниках не можем — сильно стягивают, и нужен молоток, — говорю я.

— На площадке есть топор, товарищ капитан! Подойдёт? — спрашивает старшина.

— Давай топор! — отвечает за капитана секретарь.

Наручники сняли, подали топор. На наше счастье резьба болта оказалась не повреждённой, гайка быстро завёрнута на место.

— Давай топор!

Солдат вопросительно смотрит на начальника: давать или не давать?

— А зачем это топор?

— Нужно расклепать болт, чтобы гайка опять не отвернулась!

— Дай, — процедил сквозь зубы капитан.

Тщательно обушком расклёпываю кончик болта. Бросил топор на пол. Капитан тут же наступил на него ногой. Солдат нагибается, берёт топор в руки и тут же выбрасывает за дверь. Мы протягиваем руки к солдату с наручниками. Он вопросительно смотрит на капитана, тот на нас. Наконец капитан изрекает:

— Опустите руки. На остановке назовёте фамилию того, кто отвинтил гайку. Не назовёте — дальше повезу в браслетах.

Вагон закрыли, поезд тронулся дальше.

На остановке, это была станция Котлас (это она продержала нас у семафора), нас двоих повели в вагон конвоя. Не менее получаса «мотали душу». Уговаривали по-хорошему, угощая папиросами. Уговаривали с угрозами, обещая по приезде на место БУР, самые грудные земляные работы, лесоповал (будто от них это зависело!)…

Ничего не добившись, изматерили, не преминув добавить, что враг народа остаётся врагом народа, и возвратили в вагон.

В наше отсутствие приводили в вагон железнодорожного слесаря для проверки нашей работы. Отзыв его оказался весьма положительным:

— Сделано по инженерному, комар носа не подточит!

— Сами себя заклёпывали, а для себя — и не расстараться! — с издёвкой сказал Каплер.

Солдат огрызнулся:

— А ну, разговорчики!

Выходя из вагона, слесарь сумел незаметно от конвоя сунуть в Рабиновичу в руку полпачки моршанской махорки…

На каждой остановке, вплоть до конца «путешествия», выводили двух-трёх человек из вагона на допрос. Заведённое дело «о побеге» явно не вытанцовывалось. Все допрашиваемые отвечали, что к побегу никто не готовился, а гайка отвернулась сама.

Всю дорогу капитан называл меня подчёркнуто иронически:

— Эй, ты, инженер!

А бывшего секретаря МК комсомола: — Эй, ты, технически допустимо!

Несмотря на создавшиеся далеко неблагоприятные взаимоотношения с конвоем, всё же на деньги, вручённые капитану ещё до случая с гайкой, он прислал нам с конвоем несколько пачек папирос. Правда, на эти деньги, по нашим соображениям, можно было приобрести их вдвое; больше, но каждый думал: вора всё равно не найдёшь, а может, и папиросы вздорожали, мало ли что на этикетке проставлена цена. Может, папиросы были изготовлены до пересмотра цен!

В общем, мы были признательны и за это, и никто не думал просить оставшиеся деньги. Только секретарь проворчал:

— Это же безобразие, товарищи! Офицер — и вор!

— Заткнись, секретарь, это не на заседании в МК. Чего расшумелся? Деньги не твои, ну и помалкивай себе в тряпочку!

Мелким холодным дождём встретила нас Инта. Двенадцать километров по разбитому узкому шоссе шли мы от станции к посёлку. Пропускали встречные и перегоняющие нас грузовые машины, сходя на обочину дороги, проваливаясь в липкую грязь тундры. Шли, растянувшись на добрые полкилометра, очень медленно, со своими чемоданами, мешками, узлами.

Много, наверное, видела эта дорога на своём, не таком уж и длинном веку, таких невесёлых, похожих больше на похороны, шествий. Ни удивления, ни интереса не проявляли к нам встречные шофёры и их пассажиры. Наверное, примелькалось им всё это, стало привычным, понятным и как бы должным.

Подвели к лагерному пункту сангородку. Приём был оказан нам далеко не гостеприимный. Проверка по формулярам и обыск продолжались целый день, под дождём, без пищи.

Перед воротами лагеря — сплошное болото с редким мелким кустарником и тонкими, искривлёнными в разных направлениях стволами и ветками стелющихся по земле берёзках.

Раздалась команда: «Всем сесть!»

Куда садиться? В грязь, в болото? И как только у них поворачивается язык?!

Но команда есть команда! Начинаем устраиваться. Подмяли кустики, на них — мешки, узлы, чемоданы. Время тянется томительно медленно. Вызывают по алфавиту — так сложены формуляры. Фамилии на мою букву «С» стали вызывать далеко за полдень, пожалуй, даже ближе к вечеру.

Вместо дождя пошёл мокрый снег, поднялся порывистый, пронизывающий насквозь ветер. Вся одежда мокрая до самого тела. Начинает знобить, коченеют ноги.

Наконец, дошла очередь и до нас. Проверили, посчитали — и мы в бараке. А он нетопленый, с грязными сплошными нарами, сильно напоминает барак пересылки в Вятке. Каждый норовит захватить верхние нары — там теплее, по крайней мере не пронизывает ветром через беспрерывно открывающуюся дверь.

Затопили печку, появилась электрическая лампочка. Принесли хлеб и кипяток в деревянных шайках. Стало как будто немного теплее.

Пришёл нарядчик. Описывать его нет особой надобности — он такой же, как согни встречавшихся мне ранее. Выделяется и одеждой, и разболтанной походкой, и голосом. Ничего и никого не видящий перед собой. Оказался таким же, как и все, с которыми сталкивала судьба в течение предыдущих десяти лет. А видел я их немало.