— И давно вас так охраняют?

— Скоро восемь лет.

— Не мало, совсем не мало. Что же это Лермо не добьётся вам постоянного пропуска? Ведь вы же, кажется, механик? Кстати, не о вас ли мне рассказывал председатель колхоза имени Тельмана? Пилораму вы ему удружили?

— Удружил начальник колонии Лермо, а делали мы.

— А хорошо пилит, я сам видел. Десяточек бы таких — всё бы женщинам было легче!

Долго потом звонил в колхозы. У одних возят на поля навоз, у других лошади настолько отощали, что они сомневаются, довезут ли они порожнюю телегу.

После часового разговора по телефону уговорил, наконец, какого-то председателя выделить лошадей на завтра, но при условии, что за это распилят колхозу двадцать брёвен на доски.

Возвратились под вечер усталые, голодные. С кузнецом и его ртами добили оставшийся хлеб и сахар. Разговоров в этот вечер не было. Гороховского также уложили спать на лавке. Голова к голове, под тёмными ликами святых. Краски на иконах настолько потемнели, что разобрать эти лица уже нельзя было.

Утром поели картошки (теперь уже на полном иждивении кузнеца), попили кипяточку. Детвора недоумённо смотрела на нас, а глазёнки их спрашивали: «А где же сахар?»

На площадке пришлось сделать полозья с перекладинами, что-то наподобие саней. На телеги погрузить станки мы были не в силах.

Женщины под узцы ведут лошадей, непрерывно подхлёстывая их верёвочными кнутами. Мы с Гороховским сзади подталкиваем кольями сани со станками.

Только к обеду приехали на станцию. Не знаю, кто больше устал — лошади, тащившие сани, мы ли, толкавшие их сзади, или женщины, тащившие лошадей. Во всяком случае, мокрые спины были у всех, и кто кого тащил — трудно было установить.

В погрузке на сегодняшние поезда нам отказали: то вагоны были перегружены, то стоянка по времени была мала, а может быть, просто ожидали «благодарности».

Так или иначе, пришлось звонить в Промколонию. Лермо распорядился возвратиться мне в Улан-Удэ, а Гороховскому остаться и отгрузить станки.

На первом же поезде к вечеру я приехал «домой». Ночью в Темлюй выехал старший надзиратель Борисенко.

Впервые за восемь лет, без какого-либо документа, я ехал поездом самостоятельно, без конвоя. Почему сюда — с винтовкой, а обратно — без неё — додуматься не смог.

Идея создания колхозной пилорамы возникла чисто случайно. В Промколонию приехал председатель крупнейшего в Бурят-Монголии колхоза имени Тельмана. С ним я был знаком ещё по Гусиноозёрску. Этому колхозу мы в своё время оборудовали водоснабжение коровников, ремонтировали движок для электростанции, делали электропроводку на центральной усадьбе.

Не знаю, как и чем председатель расплачивался с Рудоуправлением, но нас колхоз не обижал и никогда без вознаграждения за сделанное не оставлял. Сам председатель ездил на мотоцикле, а за деталями присылал грузовые машины, изредка подводы, а зимой — сани. Каждый их приезд был для нас праздником. Они привозили нам картошку, свежую рыбу, крепкий самосад, а иногда даже сливочное масло. Вряд ли всё это делалось без ведома лагерного начальства, так как через вахту производственной зоны их пропускали беспрепятственно и не было случая, чтобы у нас были отобраны при обыске привезённые ими продукты.

Председатель узнал меня и поздоровался за руку. Так он поступал при встречах и на Гусином озере. Лермо и Серёдкин сделали вид, что не заметили слишком уж либерального отношения к заключённому.

Приехал он в колонию с просьбой напилить ему досок для постройки колхозного клуба. Лермо разводит руками, отказывает: пилорама, мол, занята — пилит лес для строительства пионерского лагеря.

— Плохо ты помогаешь нам, плохо. Златин лучше помогал. Очень жалею, что сейчас его нет, уехал в Россию. Такие хорошие люди и там нужны. Послушай, Александр Иванович, у тебя очень хорошие мастера, сделай мне пилораму, ей-богу, не пожалеешь. Самого лучшего сена дам.

— Да ты что? У меня завод, что ли? Иди к Веллеру и говори с ним, а меня не проси. А сейчас можешь дать сена или откажешь?

— Сена дай, а пилить не хочешь?!

— Вези лес, напилим. Вези сразу и лес, и сено!

Металлический завод делал веялки и собирал обозные брички. Поковки для них получали от нас. Будучи неоднократно на этом заводе, я заинтересовался маленькой одноэтажной пилорамой, даже подумывал, нельзя ли её заполучить для Промколонии, она бы выручала при простоях нашей большой пилорамы «Болиндер».

Вот о ней-то я и подумал, когда Лермо разговаривал с председателем. А что, если по этому образцу сделать? Только вот станины негде взять. А если сделать её разборную, с деревянными станинами на болтах да на растяжках?

Поделился своими мыслями с Голубцовым и уже совместно пришли к выводу, что эту идею можно претворить в жизнь. Набрасываем эскизы, Медведев рисует будущую пилораму.

К Лермо пришли тогда, когда получили принципиальное согласие ПВРЗ, лично Веллера — отковать и обработать коренной вал, да обточить и обработать маховик и большой шкив.

Наша идея понравилась и Лермо, и Серёдкину. Помощь такому колхозу, как колхоз имени Тельмана, сулила им получение от последнего не только сена, но и добрые отношения с председателем, уж не говоря о повышении престижа колонии.

Как бы проста ни была пилорама, но без чертежей сделать её нельзя. Делал их только ночью, днём не удавалось — было много текущей работы.

Несколько отвлекаясь от темы, не могу не привести одного письма, полученного мною как раз в это горячее и напряжённое время. Письмо от Матильды Иосифовны Черняк, сестры моей жены. Датировано оно 21 апреля 1946 года.

«Здравствуй, Митя! Ты меня прости, что я тебе так долго не писала. Мне это особо непростительно, так как я прекрасно понимаю и знаю по собственному опыту, что значат письма в такой обстановке».

Она, член партии с 1915-го года, активный участник Октябрьских дней в Москве, участник Гражданской войны, крупный партийный и советский работник нашей страны, провела восемь лет в лагерях как жена расстрелянного уральского рабочего-коммуниста, председателя Мурманского Окрисполкома Петра Горбунова (реабилитированного посмертно).

«Но, к сожалению, во-первых, я очень замоталась, а во-вторых, настроение у меня по некоторым причинам настолько отвратительное, что писать просто не могу. Дина мне показала твоё последнее письмо, где ты пишешь, в частности, о работе по конструированию агрегата. Откровенно говоря, я просто восхищена тобою, твоею работоспособностью и многосторонностью (вплоть до кружков художественной самодеятельности). Это значит, что когда ты, наконец, выйдешь за частокол, перед тобою откроются очень широкие перспективы в работе. Ведь шутка ли сказать, какой размах приобретает сейчас строительство нашего народного хозяйства, в частности в металлургии. И я уверена, что это время (т. е. конец твоим мытарствам) наступит очень скоро. Я, правда, последние годы научилась очень скептически относиться ко всякого рода обещаниям и надеждам, но на этот раз мне кажется, что есть все основания надеяться. Я, конечно, считаю, что никакого «общего решения» пока ждать не приходится, а нужно пробиваться самому. А так как под лежачий камень вода не течёт, то нужно самым активным образом стараться сдвинуть этот камень с места. И делать это нужно и отсюда и оттуда.

Несколько слов о себе. Работа у меня отвратительная, никакого интереса я к ней не питаю, а наоборот — ненавижу. Но выбирать мне сейчас не приходится. Живётся, конечно, нелегко».

Конечно, нелегко. Освободившись, она не получила права жительства в Москве и Ленинграде. Устроилась работать под Москвой в качестве агента по снабжению. Всё время в разъездах, опять урывками встречи с детьми, которых не видела долгих восемь лет. Она уже не верит в возможность «общих решений» в отношении невинно осуждённых и страдающих людей. Но надеется, что настойчивые напоминания о себе всё же могут что-то изменить. Нужно только «двинуть лежачий камень с места». Она даже не предполагает, что этот камень будет сдвинут только через десять лет волею партии и народа. Да прости гея ей эта ошибка. Она верила торжество справедливости, она верила партии Ленина, которой отдала свою жизнь.