Осень 1936 г.

Я возвратился туда, где учился, где получал «путёвку в жизнь», где вступил в партию, возвратился к семье, к родным и близким мне людям. Как будто возвращено всё, остаётся только совсем забыть мрачное ВЧЕРА и жить, славя светлое СЕГОДНЯ. Так и рекомендовали мне некоторые недалёкие люди: «Тебя реабилитировали, восстановили твоё доброе имя, дадут теперь хорошую работу — чего тебе ещё надо?»

И на самом деле — чего ещё надо! Но согласиться с этим было бы чрезвычайно примитивным решением, убогим и не достойным человека. Так могут думать люди, лишённые элементарных человеческих чувств и живущие инстинктами и потребностями животного. Меня же томила и беспокоила неизвестность, ведь прежнего, уверенного в своих силах, жизнерадостного, смело шагающего по жизни человека в себе я уже не чувствовал. Восемнадцать лет вычеркнуты из жизни безвозвратно и никто не в силах вернуть этого человеку.

Первое фото после освобождения, 1955 г.

Передо мной во всей своей обнажённости встали нерешённые вопросы: смогу ли я, как раньше, уверенными большими шагами войти в жизнь завода, на котором в первые же годы, сразу после студенческой скамьи, стал незаурядным инженером, где оставил частицу своей души, мозга, частицу самого себя, в созданном красавце цехе, где буквально первые мои шаги были отмечены благодарностью «железного Наркома» Серго Орджоникидзе за освоение новых марок сталей, ранее ввозимых из-за границы, где многотысячный коллектив московских металлургов выбирал меня в Московский Совет, где две тысячи коммунистов оказывали мне большое доверие, неоднократно выбирая в партийный комитет завода, в райком партии, где инженерно-технические работники завода вплоть до 1937-го года доверяли мне руководство общезаводским бюро ИТС.

Меня мучила мысль, сможет ли завод без предвзятости принять в свои ряды человека, отсутствовавшего около двух десятков лет, побывавшего на далёком Севере и Востоке страны, сильно постаревшего, со впавшими щеками из-за отсутствия зубов, потерянных от цинги, одноглазого (второй глаз потерян в угольной шахте специального интинского лагеря). И следует ли мне вообще пытаться восстановить своё доброе имя именно там, откуда меня насильно отправили в длинный тернистый путь. Хватит ли у меня сил и воли стать таким же, как был когда-то? Не лучше ли пойти в незнакомый аппарат, как предлагал начальник отдела кадров Министерства металлургической промышленности, в аппарат какого-нибудь учреждения рядовым инженером, стать чиновником, исполнителем чужой воли. Ведь приспособиться к обстановке, подавить в себе всё, что тебя отличает от животного, отказаться от того, что ещё живо в тебе и настойчиво рвётся наружу, не так уж и трудно. Ведь этому, в конце концов, можно и научиться! Ведь не показались же мне тюрьма, лагеря, этапы — неизбежным концом жизни!

Правда, признаюсь, обширный мир, яркий в своей жизнеутверждающей силе, сузился тогда до тесных и грязных четырёх стен тюремной камеры, до окна с решёткой и «намордником», «волчка» и «кормушки» в обитой железом двери, прогулочного дворика, узкого глубокого шурфа, который я пробивал в замёрзшем каменном массиве скалы, окружённом двумя рядами колючей проволоки с четырьмя вышками и часовыми на них, шахтного забоя в Норильске, Инте, Гусиноозёрске, «купе» столыпинского вагона, глубокого трюма этапного морского лесовоза. Правда и то, что всё необходимое, без чего не мыслилась прошлая жизнь, стало на многие годы недосягаемым и невозможным.

Но и там ведь я радовался солнцу и небу, широким просторам моря, тёплому письму от семьи, доброму слову людей, не потерявших себя в тёмной ночи бесправия и произвола; радовался трудовым и военным победам людей, с которыми долгие годы шёл в одном строю, рука об руку, плечом к плечу. Там всюду высматривала меня смерть; она подстерегала меня на каждом шагу, днём и ночью. Но смог же я бросить ей в лицо дерзкий вызов!

И лишь потому, что глубокая вера в справедливость, в торжество ПРАВДЫ, помогла мне жить и бороться, драться за жизнь, какая она ни есть.

Я понимал, что мне не простили бы жена и дети, товарищи и друзья, народ, если бы безропотно, без сопротивления, я дал бы себя убить, если бы я сдался на милость и злую волю «победителей», если бы до конца не сохранил дух сопротивления. Ведь жизнь там оказалась тоже борьбой, тяжёлой, страшной, но борьбой. И я смерть победил, я смог пройти весь этот путь с сознанием, что нужно защищаться всеми доступными мне средствами. Защищаться от холода и голода, от надзирателей, конвоя и его собак-волкодавов, оперуполномоченного, следователя, рецидивиста и мелкого воришки, от цинги и радикулита, от грубости, высокомерия и презрительного отношения недалёких людей, от изнеможения тяжёлой и непосильной работой, от издевательств и холодного карцера.

Действительно, всё это теперь в прошлом, как кошмарное видение, но всё это ещё живо, кровоточит и даёт знать о себе. Тяжёлый занавес над ушедшей жизнью, если её можно всё же назвать жизнью, как будто бы опущен. За этим занавесом остались все невзгоды, остались восемнадцать лет жизни, осталось страшное, большое, многоликое ПЛОХОЕ и малое, мизерное, микроскопическое ХОРОШЕЕ.

Сочи, 1956 г.

И вот уже прошли девятнадцать лет. Произошли грандиозные перемены вокруг. Как будто бы совсем исключён возврат к мрачному прошлому. И всё же нет-нет, хотя и очень редко пока, но достаточно чувствительно кое-кто пытается сперва приоткрыть этот занавес, а потом попытаться сорвать его, возвратить себе былую мощь и славу и ввергнуть опять страну в ночь. И совсем не случайно печатаются стихи и поэмы, повести, романы и рассказы, предостерегающие о возможном повторении всего того страшного, что пережил народ в кошмарное двадцатилетие, если забудем о наследниках, во сне и наяву мечтающих о возврате страшных лет, принесших им славу, чины, материальные блага, право мучить, убивать, насиловать, издеваться.