— Выходи, по одному!.. Садись!..

Вышли. Сели. Очевидно, незадолго до нашего приезда прошёл летний дождь. Садиться пришлось в полужидкое земляное месиво. Счастливцами оказались те, кто имел чемодан, они восседали на них, остальные садились на свёртки или просто на землю.

Пять служебных собак, волкоподобных овчарок, до хрипоты надрываются в захлёбывающемся собачьем лае. Собаки рвутся из рук собаководов, одна завывает и скулит, задрав морду к небу и поджав хвост, очевидно молодая, впервые выведенная на тренировку. Командный состав с пистолетами в руках. В десяти метрах от нас — железнодорожные пути, на четвёртом или пятом — несколько столыпинских вагонов.

Дует свежий предутренний ветерок. В небе луна, ежеминутно прячущаяся в набегающих на неё облаках. Что-то хорошее, чарующее есть в пробуждающемся рассвете. Кругом первозданная тишина, изредка нарушаемая сигналами составителей поездов, свистками маневровых паровозов да перезвоном буферов вагонов. Хочется думать, что в этой тишине наступающего утра «прекратилась от усталости всякая борьба, а железный кулак насилия ослабел».

По всей видимости, мы на какой-то сортировочной станции; может быть, поэтому так долго ехали. «Воронок» развернулся и уехал, надо полагать, за следующей партией. Нас подогнали вплотную к одному вагону. Опять перекличка. Потом…

— Встать! По одному в вагон, марш!

— Первый, второй, третий, — считает начальник конвоя, сопровождавший нас от тюрьмы.

— Первый, второй, третий, — вторит ему начальник конвоя, принимающий нас.

— Раз, два, три, — считает старший вагона.

— Первый… второй… третий, — считает рядовой конвоир и заталкивает одного за другим в «купе».

Ошибка количества привезённых из тюрьмы и принятых в тюрьму на колёсах полностью исключена.

Всего в нашем «купе» оказалось восемнадцать человек. Наверху, на сплошных, несколько укороченных по длине полках, расположилось шесть человек, ещё выше — на боковых узких полках — четверо, на каждой полке валетом по двое (последнее длилось только до полной загрузки вагона, а после этого сразу же приказали лежать головой только к дверям). Внизу — восемь человек.

Сидим вплотную друг к другу, на коленях мешки, чемоданы, узлы — под полки сложить вещи запретили. Внутренняя стена, отделяющая купе от коридора вагона — от пола до потолка — из толстых железных прутьев, как клетка для тигров в зоопарке. На решётчатой двери огромный амбарный замок — это дополнительно к замку внутреннему. В двери квадратное, открывающееся снаружи, оконце («кормушка»).

Освещён только коридор.

Неожиданный толчок подошедшего паровоза. Вагон вздрогнул, вздрогнули и мы. Начались длительные манёвры. Очевидно, начали формировать состав из вагонов, разбросанных на многопутной станции.

За время формирования поезда пересчёт наличного состава нашего купе производился несколько раз. Конвоир вынимает карманный фонарик, освещает им купе и неоднократно вслух считает нас, как бы не веря себе и крепости вверенной ему клетки с людьми.

Количеством «пассажиров» несколько раз интересуется и начальник вагона. У него механизация более совершенная. На ремне, поверх планшетки, висит в кожаном футляре аккумулятор. Направляемый в купе свет режет глаза и рыщет по стенам, потолку, полу и всем углам «маленькой тюрьмы». Начальник считает про себя и одновременно ощупывает глазами каждую доску вагона, пытаясь найти малейшие следы посягательств на целость стен, пола и даже потолка.

Когда-то такой же аккумулятор мне преподнёс коллектив саратовского завода в знак признательности и благодарности за освобождение их от импортной зависимости. Цех, в котором я был начальником, освоил производство ламельной ленты из железа «Армко» для этого завода. Я с успехом пользовался этим подарком при возвращении поздней ночью с завода для освещения лесной дороги, ведущей на снимаемую мною дачу в Салтыковке.

Не думал я, что мои труды будут вложены в руки конвоя, везущего меня на нехоженые тропы.

Не удержавшись, я съязвил:

— Гражданин начальник, а ведь аккумулятор при таком частом и длительном употреблении скоро сядет.

Ответ оказался неожиданным и не менее язвительным:

— Аккумулятор когда-то ещё сядет, а вот ты уже сидишь и, кажется, довольно крепко.

Под дружный хохот «пассажиров», в том числе и мой, начальник удалился несомненно победителем в «схватке». За ним осталось последнее слово, да какое хлёсткое!

Эти две фразы послужили поводом к знакомству с соседями и вообще к разговору.

Вагоны стали выводить на главный путь. Как бывший помощник паровозного машиниста, по сигналам и свисткам маневровой кукушки я понял это и поделился новостью с товарищами.

— Цепляют к поезду, скоро поедем!

Совсем рассвело, наступило утро. Поезд тронулся. Замелькали телеграфные столбы.

Куда ведёт этот путь? Что ожидает нас впереди?

Утром выдали по целой селёдке и по пятьсот граммов хлеба на человека. Начали водить на «оправку».

В целях конспирации, а, впрочем, чёрт знает почему, выпускают по одному человеку. По коридору вагона передвижение с препятствиями. Перед тем как выпустить в коридор, завешивают два соседних купе серыми одеялами. Проходишь первое (соседнее) купе, а у второго остановка, пока с дверей первого купе не перевесят одеяло на двери третьего. Так продвигаешься туда, а потом также и обратно.

Скорее всего, это выдумка начальника конвоя вагона, но не исключено и наличие; соответствующей инструкции «сверху». Чем чёрт не шутит, когда бог спит! Не думаю, что в данном случае решающее слово принадлежало конвоирам-женщинам, хотя их и была добрая половина состава «телохранителей». Но чрезвычайная их активность в проведении этого «мероприятия» не исключает и участия в самом его «изобретении».

А вообще говоря, чья бы ни была эта инициатива, назвать её нормальной никак нельзя. Выражаясь мягче, её, не без основания, можно объяснить только сумасшествием, так как при этом виде заболевания, как известно, возможны различные отклонения от норм поведения, а формы самого этого заболевания весьма разнообразны и непонятны.

Под влиянием трусости ни одно качество человека так не увеличивается, как глупость. Весьма возможно, что и это новаторство — есть просто проявление глупости.

Нужно отметить, что все последующие «путешествия» в столыпинском вагоне, а их было предостаточно, никогда больше не разнообразились подобного рода фокусами. Такое я увидел впервые в моей жизни.

Отсутствие необходимого количества одеял для одновременного завешивания всех купе намного удлиняло время проведения этой «сложной операции».

Никакого возмущения или хотя бы незначительного недовольства производимым опытом среди нас не вызывало. Я бы даже сказал, наоборот, нам это нравилось. Время пребывания в уборной значительно увеличилось. Длительность этого процесса давала возможность хотя бы некоторое время находиться в купе с меньшим количеством людей и вносила некоторое разнообразие в наше «путешествие» уже хотя бы тем, что давало пищу для различных предположений и домыслов. В тюрьме любое нарушение размеренной, монотонной жизни вызывало и вызывает реакцию повышенного интереса и мучительных раздумий.

Людям с врождённым чувством юмора этот фарс оказался достаточным сигналом для усиления тренировки своих способностей, и в результате этого родилась фраза, ставшая вскоре достоянием всего вагона:

— Маша (так звали одну из самых рьяных исполнительниц развешивания одеял), а не пора ли поиграть в прятки, только, чур, не подсматривать!

Заинтригованные таинственностью «утреннего туалета», мы решили, что в вагоне везут какого-нибудь важного и большого человека, а поэтому к концу «путешествия» мы знали всех, кого везли в вагоне. Никакие; предосторожности, предпринимаемые меры со стороны конвоя, не смогли стать непреодолимым барьером к разгадке вопроса, кто же с нами едет.

Полным разочарованием явилось то, что никакого большого и даже среднего человека с нами не оказалось.