Только под утро «игорный дом» закончил свою деятельность. Участники уснули сном праведников, а десятки «фраеров» охали, вздыхали, просили возвратить им украденное или отнятое. Ответная реакция того, кого просили всегда была одной и той же: «Замолчи, гад, а то быстро «сыграешь в ящик», у меня это — раз и готово!»

Стуком в дверь вызывается надзиратель. Оказывается, нужно убрать проигранного с проломленной головой. Крышка «параши» в руках «блатного» явилась оружием, устранившим незадачливого «стукача». Былли он действительно «стукачом» — не обсуждалось. Может быть и был!

Тут же шёл импровизированный суд, с прокурором и защитником, виновным, пострадавшим и следователями. Разбирали «дело» Карзубого (это кличка осуждённого, который не смог в установленный срок возвратить своему партнёру по картам чужой проигранный костюм. Костюм принадлежал «фраеру» латышу Лаймону. Лаймон провёл четыре года в царской каторге, освободился в феврале 1917-го года. В Гражданскую войну — рядовой стрелок латышской части Красной армии, а теперь — заключённый с десятилетним сроком как шпион. С ним я встретился и работал в 1943 году в Бурят — Монголии на Гусиноозёрских шахтах. Он не только не отдал свой костюм, но «Карзубого» ещё и пришлось спасать товарищам Лаймона. Не будь их вмешательства, утром пришлось бы выносить и «Карзубого», как вынесли «стукача».

«Карзубый», не ожидая исполнения приговора суда, запросился на коридор и долго оттуда не возвращался. Избежать возмездия ему не удастся, оно от него не уйдёт, оно его настигнет, куда бы он ни скрылся.

Вызвали двух подозреваемых в убийстве стукача, и больше этих двух никто не видел, по крайней мере, до ночи.

День прошёл шумно и безалаберно. Желающим выдали тетрадные листы линованной бумаги и кусочки карандашных грифелей.

— Можете писать кассации и жалобы в любые инстанции. Срок — два часа! — громко объявил надзиратель, раздававший бумагу.

Почти все «фраера» бумагу взяли и занялись мучительным «творчеством». Кто, как мог, пытался на небольших клочках бумаги изложить и недовольство следствием, и доказательство своей невиновности, жалобы на побои и истязания, отказ от вынужденных признаний себя виновным по всем пунктам необозримой пятьдесят восьмой статьи.

Писал и я. Искал подходящих слов и убедительных выражений, пытался высказать своё возмущение несправедливостью решения Особого Совещания, настаивал на пересмотре всего дела и передачи его в суд, как это предусматривалось протоколом окончания следствия, доказывал, что ошибка, допущенная на кружке (если это и была ошибка) — не есть криминал, а рекомендация книги Джона Рида — вполне обоснована и не является даже намёком на ошибку.

А невозмутимые парикмахеры продолжали своё дело, картёжники проигрывали и выигрывали чужие вещи. Появились искусно сделанные из хлебного мякиша шашки и шахматы, в нескольких местах бог весть откуда взявшимися иголками зашивались в швы одежды, в козырьки кепок — кусочки лезвий, огрызки карандашей, кусочки бумаги, неизвестно как сохранившиеся фотографии, деньги — камера судорожно готовилась к этапу.

В самом дальнем углу камеры приводился в исполнение «приговор» над «осуждённым» «Карзубым», который к вечеру был возвращён в камеру. Его накрыли чьим-то одеялом и исступлённо молотили кулаками и ногами, неистово плясали на нём. А он стонал и охал, вобравши голову в плечи и прикрыв лицо руками, корчился, извивался, но не кричал и пощады не просил.

Только пострадавший имел право помилования, то есть прекращения избиения, но он не имел права довести дело до смерти.

Этот пощадил.

— Лады, — хриплым голосом произнёс он, и все отошли от избиваемого. Зубы выбиты, разбит нос, заплыл правый глаз, переломана рука, надо полагать — поломаны рёбра. Ни слова не говоря, со стонами подполз «Карзубый» к двери, оставляя на грязном полу следы крови, постучал в дверь и исчез за нею.

Чем объяснил он за дверью своё состояние — неизвестно, однако после его ухода никого не вызывали и никого не допрашивали.

«Карзубый» в карты больше играть не будет до тех пор, пока новый «суд» из «законников» не разрешит ему этого.

Ни в одной тюрьме, нив одном лагере он этого не сделает, так как везде, куда бы он ни попал, о решении первого «суда» будут знать его «кореша» (товарищи).

Подошла пора получать хлеб, сахар, кипяток. Последний — в неограниченном количестве, с разливом супным черпаком в алюминиевые обжигающие миски. Хлеб и сахар распределяются неизвестно когда и кем выбранным старостой камеры из «блатных». Может, он уже был избран до нашего прихода в камеру. А, скорее всего, сделался им явочным порядком — «бригадиров нам не надо, бригадиром буду я».

Он клал руку на пайку хлеба или сахара, разложенных на столе и кричал: «кому?», а стоящий к нему спиной его помощник выкрикивал по списку фамилию, ставя против неё огрызком карандаша галочку или крестик. Каждый хотел получить хлебную горбушку (дольше жуётся) или пайку с довеском.

Наступил обед. Внесли баланду в термосах. Хлебали через края мисок, почему-то ложек не дали. Обжигались и торопились, так как мисок было мало. А желающих обедать — много. Счастливчики, у кого на дне миски попадалось несколько чёрных картофелин или следы мяса (кусок плохо промытой кишки или требухи) вылавливали этот трофей палочками от хлебных довесков, а то и просто руками.

Большинство обедало без хлеба, уничтоженного ещё утром, по мотивам не столько чрезмерного аппетита, сколько из боязни потерять оставленный кусок, ввиду вполне допустимой «экспроприации» со стороны мелких воришек. Подобные воришки вызывали всеобщее презрение и нередко сильно избивались. Тюремная этика (тоже неписанный и никем не утверждённый закон) не позволяла лишать казённого хлеба ни «фраера», ни «легавого», ни тем паче «аристократию» камеры — вора, афериста, убийцу, грабителя, то есть «законника» и его «шестёрок» (помощников-слуг). Все должны есть, вне зависимости от ранга.

И всё же, совсем потерявшие облик человека, шли на это. «Авось, прокосит», — думали они, хотя хорошо знали, что поймавший с поличным имеет право, охраняемый всей камерой, бить его сколько хочет и чем только может.

Поздно ночью стали вызывать на коридор для отправки по местам назначения.

В одну из партий, вызванных с вещами, попал и я. Опять выворачивали мешки и чемоданы, раскидывали бельё и сухари, карточки родных и кусочки сахара. Высыпали спички из коробков и табак из кисетов, ощупывали, некоторых заставляли раздеться.

Наконец, и это позади.

Вплотную к церковным дверям подъехал «воронок». Одного за другим, справляясь по какой-то бумажке и выкрикивая фамилии, впихивали в его раскрытые двери.

Не обошлось без казусов. Некоторые приговорённые, так же, как и я, Особым Совещанием или тройкой без суда, заочно, по списку — в знак протеста отказывались называть, кем они осуждены. Это несколько нарушало намеченную программой «комедию», но отнюдь не изменило положение вещей. Конвой разъярился и в назидание ожидавшим своей очереди, сунул двух особо «несговорчивых» в «карманы» «воронка». «Карманы» — это два ящика по обе стороны двери внутри «воронка». В них стоять нельзя — не позволяет высота, сесть тоже нельзя — не позволяют размеры, а потому человек как бы подвешивается, упираясь коленями полусогнутых ног и спиной в переднюю и заднюю стенки ящика, а локтями — боковые. Переезд в «кармане» на большие расстояния доводит «пассажира» до потери сознания из-за физической боли и недостатка воздуха.

Несмотря на это, мы все, оказавшиеся просто в «салоне», считали, что их поездка намного комфортабельнее нашей и даже завидовали им, так как нас напихали до отказа и пошевельнуть рукой или ногой во всё время переезда никому не удалось.

«Путешествие» длилось, может быть, полчаса, а может быть, и час, но показалось исключительно длинным.

— Куда везут? К поезду или на «Красную Пресню», а может быть, и в центральную пересыльную тюрьму?

Наконец, резкий тормоз, затем толчок. Машина остановилась. Открыли двери.