Физические страдания, выпавшие на долю миллионов, не поддаются описанию. Тяжёлая, подчас просто непосильная работа в шахтах, в сырости и холоде, ежедневная двенадцатичасовая работа на сорокаградусном морозе, в пургу и под дождём, в грязи, постоянное недоедание и чувство голода, испытываемое годами, сломали многим и многим волю, сопротивляемость, желание бороться и цепляться за жизнь.

Но далеко не только это было причиной безвременного ухода тысяч и тысяч людей.

Тупость, недобросовестность, подлость, несправедливость, наглость, полнейший произвол тюремщиков, больших и малых следователей, судей, надзирателей, конвоиров, комендантов, оперуполномоченных, нарядчиков — это было куда большим средством и причиной подавления не только воли, но и извечного инстинкта всего живого в природе — сохранения жизни.

Физический пресс и пресс моральный, а в результате — полная растерянность, непонимание, во имя чего всё это творится, почему, кому и зачем понадобилось это чудовищное истребление лучшей части нашего народа, партии — вот что являлось истинной причиной того, что «не многие вернулись с поля»!

Несправедливые приговоры судов, надолго запятнавшие наше «правосудие», произвол, ежедневные обыски, поверки, конвой, собаки, грубость и провокации, создание «лагерных» дел, лишение права переписки, свиданий и посылок, тайные суды, приговоры «троек», «Особых Совещаний» (название-то какое! — мирное, деловое!), репрессии семей и просто родственников, клички «враг народа», «фашист», карцеры, БУРы, избиения и пытки следователей — этим далеко не исчерпывается перечень «узаконенных беззаконий», которые длились без малого двадцать лет.

Всё это мерзко не только потому, что отравляло жизнь заключённым, это мерзко и потому, что воспитывало многотысячные кадры негодных для социалистического общества людей.

Это мерзко и потому, что создавались «безголосые фигуры на шахматной доске так называемой большой политики», создавались люди «угодливо поддакивающие, молчаливые, боящиеся даже думать».

Но и этого оказалось недостаточно.

— Сегодня развода не будет, всем побригадно явиться в помещение культурно-воспитательной части, — объявил нарядчик задолго до развода.

Наша бригада оказалась первой.

В помещении КВЧ нас встречают начальник режима, оперуполномоченный, комендант лагеря. Тут же — два надзирателя.

На длинном столе списки, а рядом с ними стопками сложены полоски белой материи размером каждая сто на триста миллиметров (наверное, порезали актированные простыни, а может быть, для такого «важного мероприятия» пущены и новые, прямо из каптёрки).

Вызывают к столу пофамильно и вручают каждому полоску, на которой отштампован чёрной краской номер: Е-439, Д-541, Н-314 и так далее.

Заставляют расписаться в получении (не кощунство ли?!).

— Пришить номер на спине бушлата, изготовить такие же полоски для телогреек и гимнастёрок. Придёте в комендатуру и там отштампуете; номера, — говорит начальник режима.

Не смешно ли? На такое «большое и серьёзное» мероприятие у них нет материала и они обращаются к заключённым. Нет, это далеко не смешно! Плакать хочется! За поруганную страну, за измятые, изгаженные идеи!

— Каждый несёт персональную ответственность за полную сохранность полученного номера. Лица, замеченные без номеров или даже с номерами изношенными, порванными, плохо пришитыми, будут отправляться в карцер!

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Да что же вы делаете? Ведь вы же кричали о варварстве, жестокости, бесчеловечности фашистов, вешавших на грудь мирного населения деревянные дощечки! Кого вы копируете? Кого повторяете? Опомнитесь!

Начальник КВЧ с фарисейской усмешкой стал разъяснять цели и задачи вводимого «новшества».

— Это мероприятие (он так и сказал — «мероприятие»!) вызвано исключительно вашим поведением (ну просто классный наставник в институте благородных девиц). Многие из вас в строю по требованию конвоя не называют своих фамилий, другие называют заведомо неправильные, придуманные. А вот теперь нам (и ему, видите ли) не нужно будет ваших ответов. Мы избавляем вас от этого — не хотите разговаривать — и не нужно. За вас будет говорить номер!

И эту тираду произнёс начальник культурно-воспитательной части лагеря, старший лейтенант, офицер Советской армии, наверное, политический работник!

Горе тем, кому суждено получать от него путёвку в жизнь, много же калек наделает он за свою жизнь!

Вспомните старшину Клавдию Григорьевну Ведерникову, тоже начальника КВЧ и в той же системе, и вы поймёте разницу между двумя людьми, призванными делать одно и то же дело. Перед вами прошли два человека, один из них действительно воспитатель, а другой — чиновник, сатрап!

Вечером построили всех на площадке лагеря и устроили смотр. Не шучу, говорю на полном серьёзе! Начальник режима вместе с оперуполномоченным обошли строй со стороны спины и даже сделали некоторым замечания за косо нашитые номера. А в общем — остались весьма довольны.

Если не считать того, что на окрик: «Щ-284» (им оказался заключённый М. Хозянин) и, ткнув его пальцем в грудь, буквально прорычал: «Что, не слышишь приказа?! Оглох или по-закладало!?»

— Не запомнил номер, гражданин начальник, нам же не приказывали запоминать. А кроме прочего, вы хорошо знаете мою фамилию, не один раз даже величали по имени-отчеству, когда вызывали для опознания людей на показываемых вами фотографиях, и ещё возмущались моим отказом кого-либо назвать. Так неужели запамятовали, гражданин начальник? Могу напомнить вам — Хозянин моя фамилия, Михаилом меня звать!

— Молчать, фашистское падло! Сгною, гадина! — и, обратившись к начальнику по режиму, прокричал: — В карцер его, бессрочно, с выводом на работу!

Это была первая жертва «культурного мероприятия».

На другой день всё же многие прямо с вахты проследовали в карцер за невыполнение распоряжения — не пришили номера на телогрейки и гимнастёрки. Были и такие, которые ради куража пришили номера вверх ногами, а один сам написал на тряпке номер красной краской, мотивируя это тем, что в комендатуре никого не было, когда он туда пришёл, а ему очень хотелось выполнить такое важное распоряжение. И он тоже очутился в карцере.

А сколько неприятностей принесли эти номера нам потом! Не угодил надзирателю — не так поприветствовал (а на наши приветствия они сами не имели обыкновения отвечать), или огрызнулся — надзиратель пишет рапорт на твой номер, и тебя водворяют на три-пять суток в карцер. Начальник конвоя требует выйти из строя, а ты не вышел, памятуя — «шаг вправо — шаг влево…» — опять же рапорт, и ты в карцере. Возвратился с работы, а номер оказался разорванным или запачканным — таскал весь день на плечах брёвна — и опять тот же карцер. А в ряде случаев попадали в карцер, совсем не зная, когда и где сделал нарушение — просто конвоир или надзиратель перепутали с кем-то твой номер.

Но не это всё, в конце концов, было страшно. Страшным и противным был сам факт введения этой «формы».

Вольнонаёмные, работавшие рядом с нами, долго не могли смотреть нам в глаза. Им было стыдно и неудобно за страну, в которой они жили.

А каково же было нам!?

— А вот в Воркуте — номера не только на спине, но и на коленях, — так утешал нас начальник оперативного отделения лагеря, старший лейтенант Редькин.

— Хорошее утешение, гражданин начальник! Вы бы ещё ввели бритьё головы, как раньше на Сахалине!

— А что ж, понадобится — и это будем делать, — не задумываясь и ничуть не смущаясь, отвечал он.

И вот — мы все с номерами. Теперь наших фамилий никому не нужно.

— Эй, ты, ше — четыреста двадцать девять, подойди-ка сюда!

О номерах в Воркуте до нас доходили слухи и раньше, но мы этому не верили, просто не хотели и не могли верить. Ну, а теперь — поверили!

Лето. На улице двадцать градусов тепла. В кузнице у горна — до сорока-пятидесяти. Мокрые рубахи покрыты солью. Попробуй, помаши кувалдой в такую жарынь!