В.И. Ленин рекомендовал её в своём предисловии рабочим всех стран, хотел бы её распространения в миллионах экземпляров и перевода на все языки мира. В этом же предисловии он писал, что она живо и правдиво излагает важные и сложные для понимания события, вскрывает, что такое пролетарская революция и диктатура пролетариата. Назовите мне ещё хоть одну книгу с таким отзывом вождя революции — Ленина!

A Н.K. Крупская назвала книгу Джона Рида своего рода эпосом, книгой, дающей общую картину народной массовой революции, которая (книга) будет иметь большое значение для нашей молодёжи и будущих поколений.

Следователь Резенцев меня не перебивал, слушал, как мне показалось, внимательно и с интересом, даже не отвлекался на перекладывание с места на место своих папок и как бы в ожидании к чему я веду свою речь.

— Так что же, гражданин следователь, значит Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская ошиблись, когда отзывались об этой книге?

Следователь оторопел от вопроса, заёрзал в своём кресле, сложил папки в ящик стола, встал, заходил по кабинету, потом остановился около меня и, наконец, выдавил осточертевшую мне фразу:

— Вопросы здесь задаю я, а ответы даёшь ты! Понятно?! — Приоткрыл дверь кабинета, заглянул в коридор, плотно закрыл её и… — Ошибались или не ошибались Ленин и Крупская — не нашего с тобой ума дело. А раз книга изъята — рекомендовать её — значит вполне сознательно, а если хочешь, вполне умышленно, идти на дискредитацию вышестоящих органов, то есть встать в ряды наших врагов. Так-то!

Следователь возвратился в своё кресло и опять выложил папки на стол.

— Думаю, что ты согласишься со мной, что сегодняшнее твоё признание в допущенных ошибках, как ты их пытаешься квалифицировать, даёт мне полное основание утверждать, что это не просто ошибки, а система троцкистских взглядов. Сегодня — ошибка по вопросу о государстве нашем, завтра — рекомендация запрещённой книги, восхваляющей Троцкого, а послезавтра — пропаганда троцкистских взглядов! Вот тебе и не виноват, не преступник. Ведь поймался с поличным — так имей мужество отвечать за это!

— Нет, с этим я не согласен и это не подпишу, гражданин следователь. От ошибок никто не гарантирован — ни я, ни вы. Всем присуще и заблуждаться, и ошибаться, даже большим людям, не то, что нам с вами, грешным! Да, кстати, и ошибки бывают весьма разные. Квалифицировать же мою ошибку о государстве и рекомендации кружку книги Джона Рида как систему троцкистских взглядов, это значит не знать, что такое троцкизм!

— Где уж нам знать это, тут вам и карты в руки! Давай же кончать! Подпишешь ли ты или не подпишешь, признаешь или нет, что являешься строго законспирированным троцкистом, это в конце концов не важно. Важно то, что ты изобличён полностью. А ошибки, действительно, бывают разные. Одно дело, когда что-то сболтнул неграмотный колхозник или простой рабочий, а другое — когда такой тип, как ты — грамотный, разбирающийся в политике, пролезший в нашу партию с определённой целью. У тебя это уже не ошибка, а давнишние взгляды, направленные на подрыв нашего строя! Ты что же думаешь, что там, наверху, не знают об изъятии вредной книги, которую ты так рекомендовал своим рабочим и, даже, в течение чуть ли не часа, мне? Значит, партия и товарищ Сталин, по-твоему, поступают неправильно? Нет уж, довольно! Мы не позволим никому ревизовать действия наших вождей, мы не позволим лить грязь на то, что завоёвано нами кровью! Так-то! Ну, подпишешь или нет?

— Нет, не подпишу! Не подпишу! Слышите!

Это был последний допрос. После него были две очные ставки. Некто Хвесюк, он вместе со мной учился в МВТУ, показал, что по «его глубокому убеждению» Сагайдак — строго законспирированный троцкист, так как ещё в МВТУ выступал на курсовом партийном собрании с какой-то формулировкой Преображенского. На собраниях в МВТУ я вообще никогда не выступал, а о какой формулировке идёт речь он, оказывается, запамятовал и вспомнить не может, так как это было очень давно.

Второй — очник-инженер завода Михайлов — показал, что Сагайдак вообще вредитель — ломал прокатные валики, его цех, мол, делал очень много брака.

Последняя встреча со следователем Розенцевым заключалась в моём ознакомлении с «делом» и в подписании протокола об окончании следствия, в котором значилось, что следствием установлена моя виновность по 58-й статье, пункту 10-му, части 1-й — то есть в контрреволюционной агитации, не повлекшей за собой ущерба для государства.

Итак, следователь Розенцев закончил следствие, квалифицировав мою ошибку по вопросу о государстве и рекомендации запрещённой книги как контрреволюционную агитацию.

С допроса уходил с облегчением. Самое страшное кончилось. Впереди суд, который отклонит нелепую квалификацию, сделанную следователем, оправдает меня, и я буду на свободе!

Так думал я, уходя от Розенцева. Наивность, вера в правосудие, вера в мудрость и доброту человека — всё же теплились в моём измученном мозгу. И я возвращался на тюремные нары с уверенностью, что осталось совсем немного до того мгновения, когда я увижу жену, детей, друзей, небо, солнце, мир.

А через полмесяца, с раннего утра, по несколько человек на каждую букву алфавита стали вызывать «на коридор» со всеми вещами. Группами по восемь-десять человек шли за надзирателем «без отстающих». Надо полагать, что команда «следовать без отстающих» подавалась машинально, просто по привычке. Ни одного человека подгонять не приходилось, так как путь следования оказался крайне коротким, а желание уйти подальше от надоевшей камеры, хоть и к чёрту в зубы — было чрезмерно большим.

В конце коридора — остановка. По одному пропускают в камеру, дверь которой открыта настежь. В середине совсем пустой камеры установлен небольшой стол, а за ним сидит на простой табуретке кто-то в штатском. Рядом с ним стоят два надзирателя — один справа, другой слева.

— Назовите свою фамилию, имя, отчество!

После ответа «человек в штатском» открывает папку «Дело», некоторое время листает бумаги, ища нужную, достаёт её и невнятным, уставшим голосом (в это день он прочёл не одну сотню таких бумажек) речитативом произносит:

— Особое Совещание при Народном Комиссариате Внутренних дел в своём заседании от июня месяца 1937-го года постановило: за контрреволюционную троцкистскую деятельность подвергнуть гражданина Сагайдака Дмитрия Евгеньевича тюремному заключению со строгой изоляцией сроком на восемь лет. Начало срока считать с 23 апреля 1937-го года.

Переворачивает листок обратной стороной, кладёт его на стол и, указывая на лежащую рядом с листком ручку, говорит:

— Распишитесь в том, что вы ознакомлены с решением Особого Совещания по вашему делу!

— А почему же не было суда с вызовом меня, свидетелей, защиты? Ведь следствие закончено с установлением моей виновности в контрреволюционной агитации по статье 58, часть 10-1, с передачей дела на рассмотрение суда. В чём дело, гражданин начальник?! За что и почему?!

— Я же вам зачитал — кем осуждены, за что и на какой срок! Могу прочесть ещё раз, если не понятно!

Ну вот и кончилось всё — допросы, побои, издевательства, бессонные ночи, стул-дыба.

Восемь лет! Ведь это не восемь дней и не восемь месяцев! С изоляцией… строгой!

Сколько надежд возлагалось на суд. Уже мерещилась близкая свобода. Товарищи по камере считали, что следствие закончилось весьма благоприятно, даже резковато отчитывали меня зато, что я рисовал им своего следователя как изверга, а на самом деле он оказался уж не таким подлецом. Все радовались такому исходу следствия и считали, что суд безусловно не найдёт основания осудить меня. Дело дошло до того, что многие давали адреса своих родных, чтобы я мог принести им весточку из тюрьмы.

Ошиблись все, не учли, что начальник следственного отдела также прекрасно понимал, что дело, состряпанное с двумя подставными свидетелями, являвшимися к тому же секретными осведомителями, да и не давшими в своих показаниях ничего конкретного, кроме «своей глубокой убеждённости», — рассматривать в суде не станут. Хорошо ещё, если только вернут дело обратно на доследование, а могут ведь и освободить за недостаточностью улик, вот и решил поэтому направить «дело» на Особое Совещание. Там уж осечки не будет, там никто не нужен — ни подсудимый, ни следователь — было бы «дело».