Зачитал несколько фамилий, объявил их бригадирами и предложил каждому из них записать к себе в бригаду по сорок человек. Списки доставить ему до отбоя. Я искренне удивился проявлению каких-то демократических начал. Обычно нарядчики сами комплектовали бригады, а здесь предоставили право бригадирам самим подбирать себе людей. Это что-то новое! То ли время иное пришло, то ли порядки изменили по каким-то соображениям.

Человский сразу же после ужина куда-то исчез, оставив на меня, Каплера и Рабиновича свои чемоданы, предварительно вынув из них мужской плащ и дамские туфли на высоком каблуке, которые из самого Парижа он вёз своей жене.

Несколько позже мы узнали, что плащ он «подарил» начальнику КВЧ — старшему лейтенанту, а туфли перешли в собственность нарядчика. Они ему сильно понравились ещё на вахте, при обыске, а к тому же у него здесь, в женском бараке, была, как он выразился, «маруха», которая не прочь была пощеголять в «закордонном».

Он же, нарядчик, посоветовал Человскому продать плащ начальнику КВЧ, подсказав ему и мотивировку этого подарка:

— Скажи ему, что он мал размером, а к тому же всё равно носить его, мол, в зоне не разрешат!

Нарядчик привёл Человского в КВЧ, отрекомендовал начальнику полковником в недалёком прошлом и художником — в настоящем. А когда плащ оказался начальнику впору, последний зачислил его в штат КВЧ.

— Такие люди нам нужны, будете писать картины, — сказал старший лейтенант.

Нарядчик получил туфли несколько раньше, ещё до представления Человского начальнику КВЧ.

— Если не подойдут по ноге — принесу обратно, ведь они мне не нужны, сам понимаешь! — сказал он, беря туфли и засовывая их в карман «москвички».

Очевидно, туфли подошли — обратно он их не принёс. А на другой день, как бы вскользь поинтересовался, не знает ли Человский, у кого есть приличные и обязательно хромовые сапоги.

— Очень нужны коменданту лагпункта. Сам должен понимать, что он — сила. И, кстати, он очень обязательный человек, никогда не забывает об уважении к нему.

Сапоги у Человского были, но он послушал моего совета, ещё в вагоне передал их мне на сохранение. А чтобы не выглядеть особо богатым, он ещё в дороге часть своих вещей отдал Каплеру и Рабиновичу — тоже на сохранение.

Не исключено, что может показаться надуманным и недостаточно убедительным рассказанное мною о порядках и нравах этого лагпункта. Мне и самому как-то не верилось, что могут так опуститься люди, но собы гия ближайших дней убедили не только в действительности происходящего, но и во многом более страшном, но об этом насколько позже будет сказано немало.

Я записался в бригаду моряка Берестецкого. В неё же записались Каплер, Человский, Рабинович, секретарь МК, Назимов с Мустафой.

Берестецкий нам понравился, как говорится, по всем статьям. Высокий, стройный, с длинными пушистыми усами, с улыбающимся лицом, в хорошо подогнанном морском кителе, он как-то выделялся среди остальных и чем-то неуловимо притягивал к себе. Это не поддавалось чёткому определению, но какое-то подсознательное чувство говорило, что этот человек не обидит и сможет постоять за себя и нас, доверившихся ему.

На следующий день нарядчик объявил, что нашим бригадиром будет Каплер, а не Берестецкий, таково, мол, решение большого начальства.

Конечно, дело было совсем не в начальстве. Каплер «отдал» нарядчику костюмные брюки взамен брюк лагерных, правда, ещё неношенных, первого срока, прямо из каптёрки. Безусловно, обмен был далеко неравнозначными вещами, а потому в придачу к лагерным брюкам Каплеру было «пожаловано» бригадирство. А нашему морячку, оказывается, «менять» и «давать» было нечего, разве только свою тельняшку.

Вряд ли Каплер, меняясь с нарядчиком, имел в виду бригадирство. Сделал это только потому, что, имея опыт воркутинских лагерей, понимал, что костюмные брюки всё равно рано или поздно от него уйдут, а в лагерных — даже удобнее.

…Дни стоят погожие — приближается середина августа — начало и конец интинского лета. Каждый день выводят на работу.

Солнце не заходит и большим красным шаром плывёт по горизонту, не забираясь высоко в небо. Чуть ли не ежеминутно, с разбросанными по нему облачками, меняет свою окраску. Мы не обращаем на это особого внимания, а Человский восторгается и захлёбывается от охватывающего его душу восхищения. И это вполне понятно — у него более чем у нас развито художественное чутьё. Он чувствует красоту более глубоко и более тонко, чем мы.

— Я такого ещё никогда в жизни не видел! Боже, как же это красиво!

И нам казалось, что мы такой красоты тоже не видели, что действительно это непередаваемо и чудесно.

Вот под этим-то небом мы срывали дёрн и моховой покров, рубили мелкий кустарник вокруг нового забора лагерной зоны, рыли ямы для столбиков будущего предзонника. Ширина полосы — двести-триста метров и длина — несколько километров.

Работа наша называлась «подготовка площадей под вспашку».

Норм не было, а потому работали мы «не бей лежачего». Каплер оказался незаурядным бригадиром — никого не понукал, был всё время весел, шутил, умел разговаривать с прорабом, доказывая на полном серьёзе, что бригада сделала так много, что достойна получения премиального блюда. И его мы регулярно получали. Он добился получения бригадой получения обмундирования первого срока, правда, только летнего, и вместо сапог — ботинки из свиной кожи. Но всё новенькое, чистое, шуршащее. Всем выдали рукавицы и накомарники.

В бараке ежедневно оставляется из бригады человек, чтобы приглядывать за вещами.

Мы получили одеяла, матрасные и подушечные наволочки (последние — чёрного цвета). Набив их кто сухим мхом, а кто и древесной стружкой или опилками, чувствовали себя вполне прилично. Постепенно забылись тюрьма, этап, молотки, наручники. Клопы беспокоили и здесь, но ни в какое сравнение с Вяткой это не шло. Здесь их было гораздо меньше и грызли они не так рьяно, как там. То ли были менее голодные, то ли нам так казалось.

Через две недели Человский стал работать в КВЧ. За это, в дополнение к плащу и дамским туфлям, пришлось всё же отдать и сапоги, и кожаные меховые перча тки, и даже фетровую зелёную шляпу (тоже кому-то понадобилась).

В КВЧ он рисовал с открыток картины для лагерной администрации в основном «Алёнушку», «Трех богатырей», «Княжну Тараканову», «Лес», «Незнакомку». Пейзажи украинского села, речки, озёра, моря, просто небо; картины на вольные темы спроса не имели, хотя я лично считал их гораздо лучшими по исполнению, да и сам Человский ценил их гораздо выше, чем делаемые им копии, и сильно радовался, что их не брали и они оставались у него.

Каплеру вскоре предложили заведовать посылочной каптёркой. Рабинович пристроился на раздачу горячей воды в бане. Бригадиром опять стал Берестецкий.

Через месяц Человский устроил через нарядчика меня дневальным в «художественное ателье-мастерскую». Так называлось помещение барачной сушилки, превращённое в место работы лагерных художников, подобранных Человским. К моему приходу в этом «ателье» уже работало пять «художников» во главе с ним.

Стол для приготовления красок, шесть табуреток, бачок для воды, совок, метла да кочерга — вот всё оборудование этой мастерской. Вдоль торцевой стены располагалась большая плита. Над нею в своё время когда-то висели крючки для подвешивания одежды и обуви, приносимые в ночную сушку.

Я убирал помещение (пол был земляной), топил печку, тёр краски, носил в котелках для художников из столовой завтрак, обед и ужин. Я же снабжал мастерскую углём и кипятком, делал подрамники, иногда мне поручали грунтовку полотна. В общем, приобщался к лагерной «богеме».

Много времени занимало приготовление тюленьего мяса. Его выдавали на протяжении нескольких месяцев ежедневно в варёном виде и в достаточно больших количествах. В таком виде есть его могли немногие, точнее — единицы. Мясо складывалось в ведро, обильно посыпалось кусочками лука и чеснока (из посылок), тушилось и довольно активно уничтожалось «художниками». Я и в таком виде есть его не мог, даже зажмурившись, зажав нос, и всячески убеждая себя в необходимости преодолеть отвращение и вызывающую только одним его видом тошноту.