В мастерской всегда было очень людно. Надзиратели, офицеры, лагпунктовские начальники (а их здесь было немало — работники ППЧ и УРЧ, КВЧ и медчасти, вещевого стола, службы оперуполномоченного и начальника режима, какие-то работники управления интинскими лагерями).

И всем нужны картины, и всем — срочно, и только большие полотна. Большое начальство, как правило, получало картины бесплатно. Небольшое начальство — надзиратели, рядовые работники отделов, хотя бы и с погонами лейтенанта или капитана, приносили махорку, дешёвые папиросы. Часто обманывали — забирали картину с обещанием завтра же принести курева, и исчезали «с концами». Больше в мастерской он не появлялись. Наиболее нахальные приходили вновь и всё начиналось сначала. Художники старались от них отделаться, назначали длительные сроки, ссылались на то, что не на чем и нечем делать, но все их ухищрения заканчивались победой «нажАла», и он уходил из мастерской с картиной.

Снег покрыл землю, дни становились всё короче и короче. Спать в мастерской стало холодновато. А спал я между плитой и стенкой — там хоть и тесно, но немного теплее.

Топить ночью запрещали, боясь пожара. В общих бараках есть ночной дневальный, он топит печи и отвечает за пожарную безопасность. В моей кабине я один и требовать с меня тоже, что и с обычного дневального, то есть бодрствовать всю ночь, было нельзя. Пришлось перейти жить в общий барак.

Началась «комиссовка», то есть медицинский осмотр заключённых для отбора физически крепких и здоровых людей для работы в производственных лагерях. Очевидно, шахты потребовали пополнения. А это происходило довольно часто по мере выхода из строя «контингента» шахт.

Кто-то травмировался во время завалов в шахте, кого-то прижало вагонеткой или обожгло взрывом «отказа», другие заболевали цингой, радикулитом в тяжёлой форме, дистрофией, дизентерией, воспалением лёгких, плевритом, третьи просто «доходили», многие умирали.

Меня признали годным к тяжёлому физическому труду, такая же участь постигла обоих татар и Рабиновича. Человский, Каплер и все художники «комиссовкой» были узаконены на своих местах, так как «по состоянию здоровья» не подошли для работы под землёй.

Такое решение медицинской комиссии не разделялось людьми, попавшими их волею в шахту, но протестовать вслух или про себя было совершенно бесполезно. Да мы и не протестовали. К чему подводи ть товарищей, тем более что и Человский, и Каплер, да и все признанные негодными к тяжёлому физическому труду, приняли это как должное и вполне справедливое. Мы понимали, что лагерная этика не простила бы нам такого поступка.

Совесть же никого не мучила, что происходит своего рода беззаконие, прикрываемое медициной. Любое средство сохранить жизнь бралось на вооружение и зазорного в этом, логически рассуждая, было не так уж и много.

Даже теперь, раздумывая над этим, прихожу к выводу, что инстинкт самосохранения в сложившейся обстановке не только не чернил подбираемых нами средств, но и вполне оправдывал, несмотря на их неприглядность. Ведь тем и страшна смерть, что после неё возврата назад не предвидится.

И всё же находились люди, которые по любому поводу искали (или создавали видимость) поисков логики тех или иных поступков лагерников и их стражей. На словах они, считая себя непорочными, декларировали непримиримость, призывали к объявлению коллективного протеста, но делалось это так, чтобы самим остаться в стороне, подставив под удар «клюнувших» на их призывы. Таких не любили и, откровенно говоря, побаивались. От них можно было ожидать всего, вплоть до провокации во имя личного благополучия.

А через несколько дней я уже в лагерном пункте, обслуживающем шахту № 9.

На шахте попал в группу механика. Немаловажную роль в этом сыграл мой послужной список по воле и работе в лагерях при отбывании первого срока. Из моего формуляра было видно, что я — слесарь в юности, инженер-механик — в молодости, механик рудоуправления, начальник ремонтномеханического завода, начальник смены шахты, помощник механика обогатительной фабрики, механик промколонии ДОКа — в заключении.

Девятая шахта тогда была, пожалуй, самой крупной шахтой комбината «Интауголь». Она была оборудована врубовыми машинами, конвейерами, шахтными подъёмникам, транспортёрами, электрооткаткой, насосами, вентиляторами.

Через несколько дней работы в мастерской шахты меня назначили в аварийную группу по ремонту подземного оборудования по телефонному вызову из шахты. Выдали аккумулятор, брезентовую куртку и штаны, сумку с набором необходимых инструментов. И стал я нырять в шахту: иногда — с утра на целый день, иногд — а по три-четыре раза на дню.

Сегодня выдался особый день — скоро уже обед, а все «аварийщики» в мастерской. Нет ни одного вызова. Может пронесёт мимо?

Только подумал об этом — звонок из шахты:

— Говорят из лавы номер два. Захватите два шарикоподшипника (уже не помню, какие номера были названы) и три кулачка режущей цепи комбайна.

Хорошо, что не целиком всю цепь — попробуй, дотащи её до врубмашины!

Спустился в шахту «на аллюре», заменил подшипники, взялся за цепь. Сменил два кулачка, остался третий, самый важный, с наклоном зуба в 45 градусов. Если бы «нулёвка» — не стал бы возиться. Чёрт меня дёрнул освободить кулачок от зубка. Кромки квадратной головки стопорного болта оказались смятыми, ключ проворачивается. Пришлось обратиться к универсальному способу — ключ на все случаи жизни и для любых гаек — к зубилу с молотком.

Первый же удар молотка по зубилу — и от болта отскакивает микроскопический кусочек металла и попадает мне в левый глаз.

Перед глазами поплыли разноцветные круги, запрыгали миллионы светлячков, как говорят, из глаз посыпались искры. От резкой боли и неожиданности падаю, прижимая руку к глазу. Слёзы ручьём, боль не проходит. Тру глаз тыльной стороной ладони. В нём как будто бы ничего и нет, а боль становится острее, начинает давить виски, кружится голова. Полное впечатление, что в глаз между веком и глазным яблоком непрерывно кто-то подсыпает песок.

Врубмашинист с подручным ведут меня к подъёмной машине. В медицинском пункте сестра кусочком марли трёт глазное яблоко, старается что-то удалить из него. Боль нестерпимая. Наконец она глубокомысленно изрекает:

— У вас в глазу ничего нет.

Она даже не подозревает, что своим «медицинским» вмешательством только усугубила полученную травму. На прощание суёт в руку кусочек ваты.

С первой же уходящей из шахты бригадой меня отправили в лагерь. В медчасти лагерного пункта глаз осмотрели более квалифицированно, долго промывали и, ничего не обнаружив, сделали повязку и отправили в барак. Велели завтра на работу не выходить, утром явиться на приём — будет глазник.

Боль не проходит. И откуда у человека столько слёз?

Остаток дня и всю ночь не находил себе места. Намокшую повязку сбросил. Прикладывание смоченной в холодной воде тряпочки на время успокаивало боль, но только на короткий миг.

Утром осмотрел глазник, приходивший эпизодически из вольнонаёмной поликлиники.

— У вас рваная рана зрачка. Мы сейчас отправим вас в глазное отделение вольнонаёмной больницы.

В больнице глаз осмотрела врач Мохова.

— Будем лечить, — сказала она мне. — Положите в палату номер десять, — это уже к сестре.

Лежу в палате номер десять. Сестра дважды что-то закапала в глаз. Постепенно боль стала проходить, глаз перестал слезиться. Закрываю рукой правый глаз — левый не видит ничего.

В палате ещё трое. Молодые ребята, лет по тридцати. По оборотам речи и жаргону безошибочно определяю, что имею дело с ворами не первой судимости. Разбирают, ничуть не стесняясь меня, как подольше остаться в больнице. По слишком прозрачным намёкам догадываюсь, что они договариваются продолжать «мастырку».

«Мастырка» — слово собирательное, обобщающее целое понятие. Человек делает себе уколы небольших доз керосина в руки и ноги. Кожа от этого воспаляется, гноится. Если время от времени повторять эти уколы — раны не закрываются.