На станцию Улан-Удэ приехали поздно вечером. Надзиратель отвёл меня в тюрьму. В ней я уже был один раз, когда ехал в Бурят-Монголию из Норильска.

Невольно подумалось: наверное, вспомнили, что мой приговор гласит содержание меня в тюрьме со строгой изоляцией все восемь лет.

А утром, к большому моему удивлению, повели в Промышленную колонию № 1. Размещалась она рядом с тюрьмой. Разделял их двойной забор. Высокий, каменный — тюремный и чуть пониже — деревянный, лагерный. Поверх обоих по несколько рядов колючей проволоки.

Между заборами — дорожка в два метра шириной, со вскопанной и заборонованной землёй. Дорожка просматривается часовыми с вышек. Часовые тюрьмы — со своих вышек, а лагерные — со своих. Объединить их обязанности в лице одного часового нельзя — разные ведомства — тюремное и лагерное.

Поместили меня в здании пожарной охраны колонии на втором этаже, в одной из двух комнат. В первой, проходной, стояло десять топчанов, посреди комнаты — люк с деревянным штоком на первый этаж, где стояли две пожарные машины.

Во второй комнате размещены шесть железных кроватей с матрацами, подушками, простынями, одеялами. Возле каждой кровати — тумбочка. В одном из углов, поближе к окну, квадратный стол, над ним — овальное зеркало. В комнате три окна. На подоконниках в горшках — цветы. Светло, чисто, тепло, уютно.

— Располагайся вот на этой койке и спи, — сказал комендант колонии, принявший меня на вахте. — До обеда здесь никого не будет, а в обед придут, познакомишься с соседями.

Спать не хочется. Мучают сомнения. Не ошибка ли? Почему я здесь, в столице республики, в Промколонии? Если смягчение наказания, то почему не объявили? Если действительно смягчение, то какая же теперь у меня статья? Может быть, пересмотрели дело? Может быть, и на волю скоро?

Так провалялся я до обеда, не решив ни одного из поставленных себе вопросов. На вахте зазвонили молотком в рельс.

Первыми в большую комнату ввалились пожарные. Они сегодня были на разгрузке леса из вагонов. Подумалось: как бы они боролись с огнём, если бы в их отсутствие вспыхнул пожар? Вряд ли успели бы добежать с лесобиржи до своих машин.

Вслед за ними подошли: Медведев, в прошлом — художественный руководитель Улан-Удинского государственного театра, а теперь — заключённый сроком на пять лет за «историческую контрреволюцию». Оказывается, в 1919-м году по мобилизации он служил в армии Колчака. Высококультурный, интеллигентный пожилой человек, с седой бородкой, с ясными голубыми и очень молодыми глазами, с обаятельной улыбкой на лице. Он какой-то весь на виду, открытый, грустно-добрый. Мне потом не раз приходилось убеждаться, что его все любили, уважали как человека с большой буквы. Теперь он работал заведующим игрушечной мастерской и в порядке общественной нагрузки — художественным руководителем драматического кружка колонии. Здесь он был единственный человек по 58-й статье. Теперь нас стало двое.

Вслед за Медведевым заходит Николай Пастухов — технический руководитель деревообрабатывающего комбината на воле и технический руководитель столярного цеха в заключении. Первый раз в начале войны он отделался лёгким испугом — пробыл в этой же колонии около года. Сейчас осуждён сроком на десять лет по указу за расхищение государственного достояния. Высокий, стройный, широкий в плечах, с чёрной шевелюрой и густыми, сросшимися на переносице бровями. Его не постригли как участника кружка художественной самодеятельности. Умные глаза, немного плутоватые, смотрят на людей, не прячутся, всё время намного иронически, вопрошающие.

Вместе с Пастуховым заходит Николай Голубцов — инженер по образованию. Оказался тем самым Голубцовым, который не так давно помог нам в деле с поломанным валом. Осуждён по 193-й статье сроком на пять лет. В колонии исполняет обязанности заместителя начальника планово-производственной части, осуществляя связь с внешним миром, так как является бесконвойным. Работа с ним подтвердила предполагаемую мною грамотность его как инженера, настойчивость в любом деле как человека с собственным мнением. К лагерной администрации, в особенности к своему непосредственному начальнику — лейтенанту Серёдкину, относится с. плохо скрываемым высокомерием и презрением. А причиной этому была абсолютная техническая неграмотность Серёдкина и ничегонеделание на своём посту начальника. А Голубцов органически не терпел лодырей, людей, живущих за чужой счёт, а заодно поэтому и лагерных «законников». Он находил что-то общее в спесивости, увлечённости командовать окружающими, нежеланием выслушивать мнение других между Серёдкиным и «законниками». А на самом деле был чутким, прекрасным товарищем, всегда идущим на помощь и выручку попавшему в беду.

Подошёл инженер-строитель Батуров. В колонии он занимает высокий пост — прораб. Со своим начальником Серёдкиным, в противоположность Голубцову, крайне вежлив, до подхалимства. За расхищение строительных материалов на каком то объекте он заработал десять лет по закону от 7-го августа. Маленького роста, с кривыми ногами. Бегающие карие глаза-щёлки. Хитрый, далеко не глупый. Наглый и грубый со своими товарищами, захлёбывающийся от полученной власти. А власть немалая. По его рапорту могут посадить в карцер, могут отправить этапом на лесоповал или на рудники в Джиду, лишить нормального питания, обмундирования первого срока. Да мало ли чего ещё!

Батурова боялись и ненавидели. Он мял подчинённых, льстил начальству, был близок к «оперу», прислуживал, как только мог, надзирателям.

В общем лагере жизнь его давно бы уже была проиграна «законниками» в карты, а вот в промколонии он пока что отделывался лишь «тёмными». После этих случаев он на некоторое время «опускается в массы», заигрывает с «уркачами», но исправиться, стать вновь человеком, уже не может.

Наконец, последний — Бурлаков. Высокий, с заросшей буйной растительностью лицом — коренной сибиряк. В прошлом — ямщик на длинных сибирских трактах. Возил почту, жандармов, чиновников. Жил в трактовом городке Кабанске. Любил до самозабвения лошадей и себя. Не замечал людей вокруг и пресмыкался перед любым начальником, приставом и урядником при царе, начальником лагеря, оперуполномоченным, надзирателем и даже Батуровым — в колонии. Но нужно быть справедливым — он не «капал», людей не обижал пайкой, а размер последней целиком зависел от него. Расправлялся часто собственноручно: бил нерадивых, непослушных. И, несмотря на это, народ на него не жаловался. Рукоприкладство, сочный мат — были более терпимы и приемлемы, чем вежливая передача себе подобных на расправу начальству.

Бурлаков в колонии заведовал конным парком, а в парке было свыше полусотни битюгов-тяжеловозов и до десятка рысаков и скаковых лошадей.

Таким образом, я оказался среди руководящей верхушки колонии. От них узнал, что в колонии всего тысяча двести человек заключённых, все бытовики, за исключением Медведева. Подавляющее большинство были так называемыми «указниками» — лицами, получившими срок пять лет за уход с производства. Немало было воров, грабителей, аферистов, убийц.

В колонии — своя пилорама, механизированный столярный цех, игрушечная мастерская, кузнечно-слесарный цех, портняжная мастерская, конный парк, пожарная команда, барак-клуб, столовая, медчасть, карцер.

После обеда, когда все разошлись, пришёл нарядчик Половинкин. Он ничем не отличался от нарядчиков, виденных мною раньше. Та же «москвичка» вместо бушлата, меховая шапка, полу-галифе и начищенные до блеска сапоги вместо валенок с отворотами.

За зону выходят только расконвоированные возчики с лошадьми, а потому присутствие при этом нарядчика не требуется. С делом хорошо справляются вахтёры и надзиратели. Роль нарядчика в колонии не совсем понятна и сводится она к обслуживанию аппарата колонии по вызовам того или заключённого к тому или иному начальнику в кабинет.

— Будешь механиком колонии — так сказал Лермо! — произнёс Половинкин и тут же продолжил, — а как ты сюда попал? По формуляру тебе ведь сидеть и загорать рядом, в тюрьме, ты же «фашист»!