— Не знаю, — ответила Франчиска, глядя на него необычайно серьезно. — Это меня не интересует. Теперь ты мне нужен.

— Да, — печально подтвердил он, — я знаю, что нужен тебе. Думаю, что и ты мне нужна, иначе непонятно, как это мы бываем вместе. Однако порою, я должен это тебе сказать откровенно, мне хочется взять тебя тихонько за шиворот и выставить вон со всеми твоими сложными проблемами и отшлифованными фразами.

— Это совершенно невозможно, — холодно возразила она. — Ведь мы любим друг друга. Ты меня любишь.

Килиан взглянул на Франчиску так, словно ее точное и ясное определение вызвало у него только досаду.

— С другой стороны, — прервал он молчание, — я чувствую, что и ты меня любишь. Только я не тот мужчина, о котором может мечтать девушка, подобная тебе, я не…

— Это все пустые мечты! — прервала она Килиана с тем безразличием, с каким с самого начала вела весь этот разговор, и с тем хорошо скрытым желанием навести Килиана на другую тему, более важную для нее в этот вечер. — Конечно, и у меня были подобные мечты, но они были пустыми, а вот ты — это действительность.

— Знаешь, что меня удивляет в тебе, — сказал Килиан, — это огромная самоуверенность, с какой ты определяешь все, что тебя окружает, даже самое себя. Это — большая сила.

— Меня же иногда поражает та тяжеловесность, с какой движешься ты.

Килиан принялся за уже остывший кофе.

— Тебе не нравится, что я все говорю прямо? — спросил он с таким же безразличным видом, как и Франчиска.

На самом деле они оба с нетерпением ожидали, когда же начнется ее повествование, но по какому-то молчаливому соглашению все откладывали это, продолжая равнодушный разговор о том, что уже давно было ясно для них. Это было похоже на жизнь на вулкане, когда они оба, предчувствуя, что вскоре от них потребуется необычайная собранность, беспечно играли, относясь, как к безделкам, к самому главному, самому серьезному, что было между ними. Это было нечто вроде передышки, расслабленности, которая сближала их, и в то же время шутливое, полунасмешливое отношение друг к другу бросало дерзкий вызов самому главному, что теперь составляло их жизнь.

— Скажи мне, — повторил Килиан, — что тебе не нравится во… — Тут он вполне серьезно показал пальцем на себя.

— Это твоя манера шутить?

— Да, — подтвердил он, — и я хочу, чтобы ты тоже ответила шуткой.

— Не хочу, — необычайно серьезно произнесла Франчиска. — Сегодня вечером ты не очень-то смел. Все время стараешься избежать того, что я хочу тебе сказать.

— А это необходимо?

— Необходимо. Ты еще спрашиваешь!

Он поманил ее к себе. Франчиска послушно села рядом с ним, и тогда Килиан обнял ее. В первый момент она воспротивилась этому, но Килиан крепко сжал ее в объятиях. Это было что-то нескончаемое, вечное, что-то имеющее значение само по себе. Франчиска вырвалась из объятий, вскочила и несколько мгновений, выпрямившаяся и неподвижная, стояла перед ним. Лицо ее пылало, глаза были полны удивления. «Какими сложными стали самые простые вещи, — думала она, — какой силой обладают они. Кто этот человек, что он из себя представляет?»

Килиан встал с кровати, прошел мимо нее, пересек комнату и зажег бронзовую люстру с двенадцатью светильниками.

— Что ты делаешь? — тихо, с дрожью спросила Франчиска.

— Да будет свет! — провозгласил Килиан. — Теперь можешь начинать свой доклад.

— Доклад… — машинально повторила она и потом вдруг с какой-то горечью воскликнула: — Почему ты сказал «доклад»?

— А разве ад, — равнодушно отозвался он, шагая по комнате, — это не спектакль? — Килиан нагнулся, что-то поднял с пола и быстро проговорил: — Я знаю, как ты страдаешь. Не будем больше говорить об этом.

— Сегодня я тебе ни слова не скажу! — почти выкрикнула она.

Килиан сел на свой новый стол, заскрипевший под его тяжестью, и с улыбкой посмотрел на Франчиску. Она напряженно, почти враждебно взглянула на него. Не выдержав молчания, она коротко спросила:

— Что это значит?

Килиан, большой, неподвижный, продолжал рассматривать ее, потом широкой ладонью похлопал по плечу. Франчиска инстинктивно отстранилась. Тогда он рассмеялся.

— Можешь уйти, — сказал он, — так будет проще.

«Лжешь! — думала она, глядя на него с неприязнью. — Лжешь, ты же знаешь, что я не могу уйти!»

Франчиска сделала несколько торопливых шагов к двери. Килиан остался неподвижен. Он ждал, когда хлопнет дверь, хотя и был уверен, что этого не случится. В свою очередь Франчиска прекрасно сознавала, что она не уйдет. У самой двери она резко остановилась и замерла. Прошло несколько секунд, потом в тишине громыхнул стул, на который наткнулся Килиан, заскрипел паркет под его ногами.

«Теперь ты должна вернуться, — подумала Франчиска, — ты должна превозмочь ложную гордость, снова, как и раньше, подойти к нему, ведь он сильнее и правда на его стороне. Это справедливо, и он мне не облегчит даже тяжести последнего шага, который я сделаю к нему».

— Пойди сюда! — прозвучал голос Килиана, и Франчиска вдруг явственно ощутила, что любит его.

— С этого времени… — начала она рассказывать, сев на кровать в очень неудобной позе. Спина ее упиралась в стену, и Килиан попытался помочь ей, подложить подушку или усесться более удобно, но она столь решительно воспротивилась, что он не стал настаивать и опять уселся на край стола, тоже не в очень удобной позе. — С этого времени, — повторила Франчиска, играя белым легким угольником, который нашла среди книг, — я попытаюсь и себя включить в число действующих лиц той истории, которую тебе рассказываю. О мое фантастическое детство! — вдруг воскликнула она с тем удивлением, которое никак не соответствовало ее манере говорить, сухой и торопливой, ее четкому выговору, назидательной интонации. — Итак, — Франчиска чуть заметно улыбнулась, — число действующих лиц увеличится на одно. Я тоже стану действующим лицом.

Килиан, как обычно, сидел неподвижно, с отсутствующим видом, так что у Франчиски создавалось полное впечатление, что она одна и может говорить совершенно непринужденно. В то же время она чувствовала его поддержку, и, когда уставала, сбивалась или даже пугалась чего-нибудь, уравновешенный Килиан всегда оказывался рядом, и она без всякого удивления вдруг обнаруживала его среди своего призрачного одиночества, глаза ее вспыхивали от радости, и на какое-то мгновение она ощущала, что вся тянется к нему.

— Я тебе кратко рассказала о зародившихся во мне сомнениях, о возникшем чувстве протеста, когда я узнала, что брак моих родителей был сделкой. Окружающие ожидали, что я эту сделку буду воспринимать совершенно по-иному, то есть не с деляческой, буржуазной точки зрения. Моим первым чувством было изумление, но такое изумление, которое не прошло и по сей день, изумление ошеломляющее и все возрастающее со временем, как перед абсолютным абсурдом. Это было мое первое потрясение. Теперь я должна рассказать тебе, какой же была наша жизнь.

Первый факт.

Мой дядя, как я тебе уже говорила, был епископом. Отец же — самым заурядным священником, хотя и имел одно важное качество, а именно был женат на племяннице этого епископа, и не на какой-то там племяннице, а на самой любимой, то есть на настоящей хозяйке епископского дворца, поместья и всей епархии. Епископский дворец, поместье, епархия — от всего этого, кажется, веет ароматом средневековья, но это ложь. Я, как и многие другие, тоже была обманута этой тонкой и мрачно мерцающей позолотой фабричного изготовления, которая якобы олицетворяет величие и незыблемость.

Мы жили в одном крыле епископского дворца, бывшего на самом деле длинным двухэтажным домом, несколько более длинным, чем здание банка, и более мрачным, чем налоговая палата. Позади дома находился большой двор, посыпанный песком, с цементированными дорожками, и еще один двор, хозяйственный, с конюшнями, курятниками и так далее, а за ними — огромный парк. В раннем детстве я была очарована всей этой роскошью, мне казалось, что я родилась в какой-то избранной, благородной среде, по ту сторону добра и зла, вне мирской суеты и мелких чувств. Вот, сцена, запечатлевшаяся в моей памяти необычайно ярко: августовский вечер, я, моя мама и старшая сестра сидим во дворе. Моя мать была высокая, красивая, очень живая и темпераментная женщина (говорят, что я похожа на нее). Обе мои старшие сестры, Сесилия и Мария, почти совсем не похожи на мать и на меня. Они были настолько лишены индивидуальности, настолько были мягкими (речь идет не о мягкости вообще, а о беспомощности), что все время казались тенью моей матери, постоянно во всем копировали ее. В тот августовский вечер мы втроем сидели во дворе и со стороны, вероятно, напоминали картину, контуры которой расплывались в теплой вечерней дымке. Другая моя сестра, Мария, сидела дома и читала один из тех замусоленных романов, к которым даже прикасаться было неприятно. Третья сестра, Анишоара, уехала в город Б. к дедушке со стороны отца. Мы сидели так, что угол дома скрывал от нас ворота, и поэтому не заметили, как к нам подошли двое мужчин: какой-то господин и молодой священник, который недавно познакомился с нашим семейством. У священника был необычайно белый крутой лоб и маленькие, но как-то притягательно поблескивающие глаза. Второму, седовласому, оказавшемуся преподавателем местной гимназии, было лет под сорок.