«Все это происходит и с Купшей. — Килиан вернулся к одному из первых объектов, на которые он взглянул сквозь призму поразившей его новой идеи, пытаясь на этом примере, стоявшем прямо перед глазами, проникнуть в самую глубину ее. — Купша, вероятно, батрак, который, как и многие другие, пришел в город в поисках работы, понуждаемый нищетой. Всю свою жизнь до настоящего времени он прожил в буржуазной действительности, и он сам в основном и чувствует и думает применительно к этой буржуазной действительности, которая была реальностью до позавчерашнего дня, а для него продолжает существовать и сегодня.

Погрязший в этой действительности, он пришел на завод, на социалистическое предприятие, и живет здесь, среди нас. Он чувствует себя, как у хозяина, и бригадир является для него самым маленьким представителем этого хозяина, как он воспринимает руководство завода. И случайно, а может, и не случайно, «начальник с книжкой» и есть тот человек, которого Купша предполагал здесь встретить: он первый непосредственный представитель власти, с которым Купше приходится иметь дело. Конечно, и этот маленький начальничек живет, раздваиваясь на эти две действительности. «Что будет, — подумал Килиан и невольно улыбнулся, глядя на Купшу, который тихо и сосредоточенно сидел на камне и завязывал шнурки ботинок, поставив рядом с собой неведомо откуда появившуюся торбочку в черную полоску, — что будет, если подойти к нему и сказать, что он здесь хозяин?»

В первый момент у Килиана было желание подойти к Купше и объявить ему эту известную всем истину, но он сообразил, что это бесполезно: сколько нужно будет усилий, чтобы заставить Купшу понять то, что является естественным и реальным! И Килиан прошел мимо Купши, который сделал вид, что не заметил Килиана, точно так же как и тот притворился, что не обращает на него внимания.

«Тяжело, — думал Килиан, направляясь к медпункту, — чертовски тяжело. А с другой стороны, это не мое дело. Этот Купша до того увяз в грязи, в которой он жил, что если даже и начнет вылезать из нее, то все равно ног он не вытянет. В конце концов это не мое дело!»

Но когда Килиан открывал дверь в кабинет Франчиски, он неожиданно понял, что это именно его дело и даже больше — это сущность его профессии. На его лице появилась жесткая ухмылка, как бывало всегда, когда он принимал для себя какое-либо решение или брал внутреннее обязательство. Килиан даже выругался, мысленно произнеся на какой-то мотив одно из привычных ругательств, словно это был святой и неизменный обряд, помогавший ему в тяжелые минуты.

На этот раз Килиан опоздал на медпункт всего лишь на несколько минут. От Франчиски он отправился вместе с секретарем парткома и двумя работниками Центрального Комитета, которые вот уже несколько дней были на заводе, в райком партии, где должно было быть заседание. Часа через три он добрался до дому и, как был одетый, повалился на кровать. Килиан принялся было читать какие-то материалы, необходимые для лекции в партийной школе при заводе, где он числился лектором, но не прошло и получаса, как заснул. Около одиннадцати его разбудил телефонный звонок Франчиски.

— Поднимайся! — буркнул он отрывисто в телефон и снова принялся за чтение, даже не пошевелившись в постели.

Килиан жил на втором этаже большого дома в переулке, выходившем на бульвар Скиту-Мэгуряну возле самого парка Чишмиджиу. Квартира его состояла из огромной комнаты, маленькой прихожей, ванны и кухни.

В этой непомерно большой комнате Килиан всю свою мебель расположил в глубине, подальше от двери: белую железную койку, какие бывают в больницах, большой шкаф, старинный и тяжелый, с многочисленными дверцами, новый круглый стол, а также четыре самых обычных, тоже новых, стула. На полу лежал вытертый деревенский ковер. В изголовье кровати на кухонной табуретке стоял приемник марки «Филиппс». Но прежде чем попасть в этот угол, нужно было пересечь первую половину комнаты, где находилось четыре необычайных и странных, по крайней мере по сравнению с остальной скромной мебелью, предмета, а именно: расстроенный концертный рояль, написанная маслом копия с картины Рубенса «Снятие с креста» в пышной золотой, потрескавшейся раме, занимающая-почти всю стену, очень строгие, сделанные из дорогого дерева книжные полки, совершенно пустые, вздымавшиеся до потолка, и, наконец, огромная бронзовая люстра с двенадцатью электрическими рожками, подвешенная к потолку. Все эти вещи, на которые теперь уже никто не претендовал, принадлежали бывшему хозяину дома, занимавшему в последнее время эту комнату. Мрачные и причудливо застывшие, ожидали они последнего суда. Койка, на которой лежал Килиан, освещенная большой настольной лампой, казалась из дверей какой-то далекой-далекой и как бы приподнятой, словно невиданное судно, пересекающее длинный и мрачный канал.

Франчиска открыла дверь, и из бесконечной глубины громадной комнаты на нее устремился молчаливый взгляд Килиана, который показался ей благодаря яркому пятну света необычайно, словно даже не по-земному торжественным, так что Франчиска застыла на месте смущенная, почти испуганная. Иногда Килиан зажигал огромную бронзовую люстру, которая неожиданно вспыхивала всеми своими двенадцатью рожками, и простаивал долгие минуты, рассматривая картину. Это обычно успокаивало его, вызывая в нем ощущение вневременного всеобъемлющего взгляда на человечество, подобно тому как в детстве, когда он плавал на лодке, люди снизу казались ему ромбовидными, суживающимися к голове, а все предметы — пятнами с расплывчатыми контурами, похожими одно на другое. Франчиска с восторгом принялась рассматривать эту очень хорошую, хотя и потемневшую от времени копию и тут же заговорила о картине, о фламандской школе, о Возрождении вообще со свойственной ей педантичностью прирожденной первой ученицы, как в шутку называл ее Килиан, что не мешало ему внимательно слушать ее и поражаться живости ее ума.

Франчиска принесла с собой пакетики с сахаром и кофе и тут же прошла на кухню. Вернулась она уже с готовым кофе, которое разлила поровну. Прихлебывая из чашки, она принялась наугад вытаскивать из кипы то брошюру, то толстую книгу без обложки: у Килиана не было библиотеки в подлинном смысле этого слова, но множество книг было навалено повсюду, особенно около кровати. Франчиска никогда не пыталась навести порядок у Килиана. Как обычно, она уселась на первый попавшийся стул и погрузилась в себя. Франчиска обладала свойством отключаться от окружающей ее обстановки, когда ее внимание сосредоточивалось или на книге, или на Килиане, или на ее собственной персоне. Она имела привычку пристально рассматривать то лодыжку, то руки, перчатки, туфли, линии на ладони — и все это по-детски сосредоточенно и в то же время вполне серьезно. Полистав несколько минут толстую книгу без обложки, которая оказалась «Одиссеей», переведенной в прозе Ловинеску, она вдруг с встревоженным видом уставилась куда-то в пространство.

— Что с тобой? — спросил Килиан.

— Слышишь? Мне кажется, это мышь. Там, за роялем.

— Мышь? — переспросил он, напрягая слух, но ничего не слыша.

Наверно, это действительно скреблась мышь, потому что Франчиска продолжала напряженно прислушиваться. Несколько позднее во время кратких пауз, которыми перемежался рассказ Франчиски, тех пауз, которые наступали внезапно, словно это был реальный звук тишины, Килиан тоже услышал дважды беглый звук, словно играли на тончайшей струне миниатюрной скрипки, который тут же исчезал, стоило только перенапрячь слух.

— Мне кажется, — начал Килиан явно мрачным тоном, поднимая глаза от брошюры, которую он читал, — мне кажется, что ты преследуешь меня с эгоистическими целями. Хочешь навести порядок на своем «складе старья». В течение двух месяцев нашего знакомства мне не довелось видеть тебя столько раз, сколько я вижу тебя с тех пор, как ты начала мне рассказывать «пленительную повесть о детстве и юности». Раньше мне казалось, что ты привидение, потому что мне никак не удавалось более или менее долго удержать тебя рядом с собой. Да и теперь ты продолжаешь казаться мне привидением, хотя я провожу с тобой все свободное время. Я думаю, что ты считаешь меня скорее идеей, чем человеком во плоти и с нервами.