Говорил он с кажущимся равнодушием, почти не глядя на рабочего, но Купша чувствовал, что Килиан проявляет к нему внимание, и хотел избавиться от этого внимания, как от чего-то бесполезного.
— Я пойду, — произнес он доброжелательно и слегка кланяясь, — я пойду, а то мне срежут оплату. Вот только сделаю несколько шагов…
— Приходи завтра на перевязку и не прикасайся к ране! — бросила ему вслед, не глядя, фельдшерица.
Купша слегка поклонился вместо ответа и вышел. Спустя несколько минут вслед за ним вышел и Килиан. Когда он подошел к куче рельсов, то увидел, что Купша уже поднял рельс вместе с парнишкой лет семнадцати, худым и лохматым, и они оба несут его к тому месту, где нужно было аккуратно сложить. Килиан взобрался на другую кучу рельсов, закурил и стал дожидаться их возвращения. Между двумя рядами цехов громыхал старый локомотив с дизельным мотором, таща за собой два вагона. Пожилой машинист, одетый в чистый комбинезон, вылинявший от многочисленных стирок, стоял, высунувшись из окошечка, и равнодушно взирал на суету заводского двора. Его маленькое сморщенное и дряблое лицо словно расплылось в улыбке, на нем, казалось, застыло странное выражение детской радости.
— Эй! — окликнул он молодого рабочего, который ехал ему навстречу на автокаре, груженном фланцами. — Застегни штаны!
Тот поднял голову, стараясь понять, что ему крикнул машинист.
— Да не там, а на спине! — старик засмеялся тихим ровным смешком.
Рабочий, красивый здоровый парень, ничего не ответил, равнодушно сплюнул через левое плечо и резко остановил автокар перед воротами в цех.
— Эй, Фане, эй! — закричал машинист сцепщику, который бежал перед локомотивом.
Сцепщик остановился и повернулся к нему. В это время к локомотиву подошел какой-то с виду совсем молодой служащий с бумажками в руках и повелительным тоном что-то прокричал машинисту. Тот, не двигаясь с места и все время глядя на сцепщика, резко остановил локомотив, так что вагоны оглушительно лязгнули буферами. Потом он спустился с локомотива и вместе, со служащим направился к железным воротам цеха, о чем-то ожесточенно споря. Мимо строящегося цеха непрерывно, словно заведенные, неторопливо и расчетливо двигались люди, переносившие рельсы. И хотя это движение не прекращалось ни на минуту, казалось, что куча рельсов не уменьшалась. Рабочие поднимали, тащили и с оглушительным грохотом бросали рельсы, так что взметались сухие листья и пыль, а куча казалась все такой же огромной и тяжелой, словно застывшей, так что все усилия этих рабочих выглядели напрасной, бесполезной и утомительной игрой.
К рельсам подошел высокий человек в рубашке ярко-зеленого цвета и фуражке, сдвинутой на затылок. Вокруг него столпились рабочие. Он вытащил из большого нагрудного кармана карандаш и записную книжку и начал что-то отмечать. Килиан подошел к нему и спросил:
— Рабочий Ион Купша поранил ногу. Почему вы его заставляете работать?
— Да? — механически переспросил человек с записной книжкой. Он не знал, кто такой Килиан, и потому удивленно, хотя и внимательно посмотрел на него. — Где Купша? — повернулся он, отыскивая глазами рабочего.
В этот момент Купша как раз возвращался назад вместе со своим напарником, и Килиан заметил, что как только Купша увидел бригадира, отмечавшего выработанные часы, тут же попытался скрыть хромоту.
— Ты чего работаешь? — набросился начальник на Купшу. Резкий тон, каким он привык разговаривать с рабочими, видимо, составлял неотъемлемую часть его непререкаемого авторитета. — Ты чего работаешь, если ранен? Что с тобой случилось? А ну-ка, покажи мне. — И его голос прозвучал мягче, нарочито подчеркивая внимание и как бы демонстрируя перед рабочими гуманность начальства. Бригадир с записной книжкой мгновенно перестал играть роль хозяина, ту роль, которую он возложил на себя сам. Купша хотел было поднять штанину. Вокруг него, вытягивая шеи, уже толпились рабочие, хотя многие из них были свидетелями несчастного случая.
— Не нужно! — вмешался Килиан, обращаясь больше к бригадиру, чем к Купше. — Проставьте ему время!
«Пережиток прошлого, — подумал про себя Килиан, наблюдая за бригадиром, листавшим записную книжку, исписанную крупным и неровным детским почерком. — Типичный пережиток, упрямый и живучий, хотя и бессильный. Таких еще сотни тысяч, и они опасны вдвойне, потому что, сопротивляясь нам, они делают вид, что во всем с нами».
— Сегодня ты выработал десять часов, — сообщил начальник своим обычным визгливым тоном.
— Напишите ему двенадцать, — сказал Килиан, заметив, что в остальные дни большинству рабочих было записано по двенадцать часов.
— Двенадцать, — согласился «шеф», не осмеливаясь противоречить.
Килиан повернулся к Купше. Тот смотрел на него своим обычным отчужденным взглядом, но в его глазах проглядывал инстинктивный животный страх, словно перед ним находился совершенно чуждый человек, принадлежащий к привилегированному классу и обладающий силой и возможностью сделать любое зло. Килиан оглядел всю группу рабочих, собравшихся вокруг бригадира, продолжавшего отмечать выработку, среди которых большинство были крестьяне, одетые в разномастную, самую грубую и поношенную одежду, и вдруг перед его глазами встала картина из времен его давно минувшей юности: на опушке чеса вечером, после дождливого, но теплого осеннего дня группа крестьян, работавших на валке леса, склонилась над бумагой, которую им показывает управляющий. Килиан даже вспомнил скользкую глинистую землю под ногами и мокрую, расшитую цветами кожаную куртку одного крестьянина. Сходство этих двух сцен было настолько разительным, что Килиан чуть было не улыбнулся.
«Интересно, — подумал он, — как один мир продолжает существовать внутри совсем другого мира. Да! — Килиан что-то мучительно соображал, невольно шевеля губами. — Вот ведь в чем дело, вот в чем: это те же крестьяне, только на социалистическом заводе!»
Эта неожиданная мысль поразила его своей очевидностью, и Килиан словно окаменел, взволнованный возникшей ассоциацией, своим открытием, неотразимой правдой этой мысли, ее страшным воплощением, промелькнувшим перед его глазами за несколько секунд или даже за несколько десятых секунды. Как и всякая истина, фраза: «Здесь один мир продолжает существовать внутри совсем другого мира» — обладала как бы чудесными свойствами: стоило ее приложить к каким-либо фактам или явлениям или даже к общему суждению о них, как тут же самым неожиданным, самым невероятным образом изменялся порядок этих фактов и явлений, менялась основа суждений, поражая своей достоверностью и убедительностью. Сделав это открытие, Килиан в первые минуты растерялся, когда коснулся этой волшебной палочкой того, что находилось прямо перед его глазами, взглянул сквозь эту призму на бригадира в твердой фуражке, на Купшу и фельдшерицу, на всех сезонников, работающих на заводе, на многих рабочих, которых он знал, на множество людей, встречавшихся ему в жизни, и здесь, на заводе, и в разных местах, где довелось ему работать до войны, и на фронте, и на партийной работе. Килиан коснулся волшебной палочкой своих понятий об обществе, о жизни вообще, и большие этапы, через которые он прошел, привели его сюда, где он находился сейчас. Вскоре нашлось и объяснение, которое он некогда упорно искал, всем своим многочисленным успехам, а особенно поражениям; десятки более или менее важных вопросов, раньше повисавших в воздухе, как бы автоматически нашли свое естественное разрешение, словно подчиняясь какой-то неслышной сложной команде, и в то же время вызывая другие вопросы, еще более многочисленные и сложные. Это было какое-то фантастическое движение, необычайно активное и логичное, это была гигантская лавина, которую порождает почти не ощутимое движение воздуха, заставляющее сдвинуться с места тонны снега и льда, находившихся до этого в устойчивом равновесии, которые потом сметают скалы и целые леса, преграждают реки, разносят в щепки дома и сбрасывают людей в пропасти, изменяя незыблемый и гордый горный пейзаж.