Несколько минут Килиан молча ходил по комнате, забыв даже про сигарету. Потом он вспомнил о ней, увидел, что она давно уже потухла, и бросил ее.

— Я убежден, что мы будем вместе, а когда — это неважно! — заключил он. — Мы оба нуждаемся друг в друге, а если это так, то будем любить друг друга. Я говорю о сильных, волевых людях, а мы такие и есть! Ради этого мы и расстаемся, а твои слезы были просто огорчительной привычкой. Не правда ли?

— Да, — ответила Франчиска, все так же неподвижно устремив глаза куда-то вдаль, — действительно так, это была огорчительная привычка.

Некоторое время они продолжали встречаться почти каждый день. После объяснения, происшедшего между ними, Франчиска часто вспоминала слова Килиана, которые сказал он минувшей осенью, когда она начала свою долгую исповедь. «Предисловие к любви», — повторяла она про себя, желая восстановить то теплое звучание, тот смысл, какой имели эти слова еще полгода назад, когда трава и деревья, вся шелестящая зелень была еще между летом и осенью. Когда же это Франчиске не удалось, она постаралась забыть о них.

В начале лета Килиан и Франчиска несколько раз приходили на свое любимое место в парк с широкими аллеями, обсаженными пышными неподстриженными деревьями. Они перешагивали через ту же табличку, запрещающую проход по каменному мостику, и усаживались у подножия тонкого минарета. Теперь они уже не разговаривали о себе. И все, что окружало их: неподвижная вода, лебеди и замок, служивший прибежищем для лебедей, ресторан на противоположном берегу и музыка, доносившаяся оттуда какими-то волнами, воспринималось ими уже не так обостренно. Даже Франчиска, вспомнив, как она плакала здесь, растроганная воспоминаниями о детстве и необычной картиной, когда лебеди с громкими криками, разбившись на пары, летали над водой, похожей на черное, как антрацит, зеркало, смотрела вокруг внимательно и бесстрастно, узнавая знакомые места, но то, что связывало ее с ними — совершенно неповторимые и глубокие переживания уже как бы стерлись, и ее глаза равнодушно скользили по очертаниям знакомых предметов.

Безжалостно и неуклонно все отступало в прошлое.

Дня через два после того, как Купша побывал в гостях у Карамиху, в бригаде Скарлата в утреннюю смену случилось происшествие, которое имело некоторые последствия для Купши.

Дело было в пятницу, когда ученики-сварщики занимались на курсах. В такие дни они кончали работу около половины десятого, мылись, переодевались, чтобы к десяти быть в бараке, где помещались курсы. Когда все ученики, и среди них Купша, приготовились уже идти в раздевалку, Фане Попеску, младший из братьев, к которым был приставлен в эту смену Купша, приказал ему отправляться вместе с ним и привезти электроды. Купша на мгновение заколебался, что не преминул заметить Фане, но потом согласился. Грузил электроды, конечно, Купша, а Фане разгуливал вокруг, курил, перебрасываясь словечками с рабочими, которые один за другим выходили из тележечного цеха, направляясь на склад. Когда Купша управился с электродами, остальные ученики давно уже ушли, и он заспешил, намереваясь догнать их.

— Вы опаздываете, да?! — спросил Фане Попеску, усаживаясь на железную ферму и продолжая курить.

Наступило время перерыва. Двое рабочих сбегали за молоком, а бригадир Скарлат, не теряя времени даром, отправился к нарядчику, потом на склад. Купша стягивал с себя спецодежду и не ответил на вопрос Фане. Но только он собрался уходить, как тот настойчиво повторил вопрос. Держа в руках огромные кожаные рукавицы и невероятной величины залатанный фартук, Купша застыл на месте. Делая вид, что его вовсе не удивляет этот вопрос, Купша просто кивнул головой, как будто он опаздывал вовсе не по вине этого смуглого парня с копной блестящих вьющихся волос и прыщеватым лицом.

— Выгонят тебя с треском… — начал было Фане Попеску, но его окликнул брат, стоявший возле трансформаторов:

— Эй, Фане, братишка! Иди зачищать вон ту раму. Бригадир приказал, чтобы к половине третьего все было готово, а то под расчет не попадет, ведь завтра будет приемка. Слышишь, и денщика с собой прихвати, потом и я приду посмотрю…

— Иди ты к черту, — тихо выругался Фане Попеску и засмеялся. Спрыгнув с фермы, он подобрал валявшиеся около его аппарата молоток и щетку и, не глядя на Купшу, распорядился: — Тащи аппарат и следуй за мной, будем раму чистить. — И, не ожидая ответа, направился к раме.

Уже не впервые из-за Фане Попеску Купша пропускал занятия, но на этот раз он колебался, послушаться ему или нет. Его мало интересовали курсы, но там можно было отдохнуть и даже подремать, а самое главное, не торчать на глазах у всей бригады. Потому что Купша считал, что главная его задача — обвести вокруг пальца Килиана, который позволял себя обманывать по неизвестным Купше причинам, и всю бригаду со Скарлатом во главе.

Что касается бригады сварщиков, то Купша не особенно надеялся на то, что ему удастся всех обмануть, но думал, что рабочие не так уж сильны, чтобы выгнать его из бригады, хотя им всем хорошо известно, что вскоре он будет делить с ними заработок. Что ни говори, как думал про себя Купша, но братьев этих науськали на него они. Купша стал осторожен; он слушался ровно настолько, чтобы остаться незамеченным, особенно никому не противоречил, чтобы не привлекать к себе внимания, и потому иногда выполнял просьбы даже своих товарищей-учеников, Филипеску и Сармеша, с которыми он в другое время не стал бы разговаривать.

Даже приглашение маленького и смешного Карамиху он принял, чтобы не противоречить. Поэтому он не испытывал никакой благодарности за внимание и гостеприимство, которое оказывала ему вся семья.

Когда Фане Попеску потребовал, чтобы он не ходил в этот день на курсы, первым желанием Купши было послушаться. Но в конце концов Купша перенес сварочный аппарат и кабель, сложил все около трансформатора и вместо того, чтобы направиться в цех, где стояла рама, требующая ремонта, поднялся в раздевалку.

Пока он одолевал ступеньку за ступенькой, он чувствовал какое-то волнение, хотя и сознавал, что прав. Купша впервые осмелился не подчиниться распоряжению, и не потому, что это был несправедливый приказ (для Купши любой человек, имевший хоть какую-нибудь власть, отдавал справедливые распоряжения), а потому, что в его сознании забрезжила догадка, что не так страшен черт, как его малюют.

Пока он медленно раздевался и принимал душ, что-то необычное затеплилось в его сознании. Он впервые смутно понял, что и сам что-то значит. Купша ощущал, что внутри его существа, где-то глубоко-глубоко таится не видимый никому вулкан, похожий на те легендарные вулканы, извержения которых вызывали в мире революции. Но он все старался упрятать подальше и не замечать эту дремлющую силу. Чувствуя, что она существует где-то в тайных и смутных слоях сознания, куда его воля никак не может пробиться, он боялся этой силы.

И вдруг эта сила стала неожиданно проявлять себя в такой форме, в какой она себя еще не проявляла — в одиночку, отдельно от других сил, слившись с которыми она превращалась порой, раз за сотни лет, в мощный взрыв. Эта сила действительно захватила Купшу, заставила забыть об осторожности. Пока Купша медленно раздевался и долго мылся под душем, это новое ощущение все больше и больше овладевало им.

Было странно, что в те мгновения, когда все существо Купши содрогалось от ехидного смеха не только над Фане Попеску, над всей бригадой Скарлата, но и над своими чувствами, над собственным страхом, Купша инстинктивно думал о Килиане, и ему становилось не по себе при мысли, что Килиан, бывший в конечном счете всему этому причиной, знает его секрет. Но то, что ощущал Купша, казалось ему таким необычным, таким случайным и таким волнующим, таким личным и непредвиденным, что образ Килиана как-то совсем расплылся. Более того: Купша не мог удержаться от улыбки, от презрительной улыбки в адрес Килиана, который, то ли ведя свою игру, то ли по каким-то другим причинам позволил ему достичь такого положения, что целая бригада уже не может справиться с ним.