«Другого мнения? Я его убью! — И тут на губах Пенеску заиграла самая привлекательная, самая обезоруживающая улыбка. — Я уничтожу его, и это действие моей руки тоже будет считаться моральным. Разве это не просто до смешного? В подобных вещах люди опасаются слишком пылкого воображения…»

«Вы циник!» — сказала мать, пытаясь быть веселой, но голос плохо ее слушался.

«Циник? — с неподдельным удивлением спросил Пенеску. — В этом вопросе очень трудно быть циником, даже невозможно!»

«Хорошо, хорошо, — быстро, с присущей ей обычно энергией перебила его мать. — Но все-таки существует человек, который питает ко мне сильное чувство и защищает меня…»

«Вполне понятно, существует муж, законный муж, — так же доброжелательно продолжал Пенеску, а я была поражена той смелостью, с какой он произносил передо мною столь откровенные речи, и не могла понять, то ли он совсем ни во что меня не ставит, то ли считает себя слишком сильным. — Он будет защищать вас, сударыня, но не будет защищать вашу мораль по той простой причине, что вы, будучи частным лицом, не имеете морали. Иначе, нужно это признать, произошла бы полная неразбериха! Он действительно защищает мораль, но мораль общества. Вас он будет защищать до тех пор, пока вы будете согласны с этой моралью. Он является законным представителем общества, следовательно, моим представителем, потому что я, Пенеску, тот человек, который говорит в граммофонную трубу, а он всего лишь мой союзник, il est mon domestique[2]».

Заканчивая свою речь, Пенеску пристально смотрел на мою мать с теплой, немного виноватой улыбкой, словно хотел извиниться за то, что вынужден говорить привлекательной женщине эти бесполезные и неприятные слова. Пока он говорил все это, я неотрывно, пристально смотрела на него, он же на меня не взглянул ни разу. Мне казалось, передо мной какая-то чудовищная картина, и страх, охвативший меня, возрос до ужаса: под покровом тихого, ласкового вечера два изменчивых силуэта обменивались фразами и взглядами, а мне казалось, что я вижу дикие корчи двух существ, сцепившихся в кровавой борьбе, невиданную схватку, в которой одно еще до победы было победителем, а другое еще до поражения — уже побежденным.

«Вы сильный человек!» — после долгого молчания вдруг заявила мать, слегка откинувшись на спинку кресла, напряженно и внимательно вглядываясь в Пенеску, словно исходящая от него сила невольно притягивала ее.

«Это верно, — согласился тот, улыбаясь, как великосветский человек. — Но эта сила будет защищать вас. Более того, хотите вы этого или не хотите, она уже служит вам, она уже унижается перед вами, а это страшная вещь!»

Пенеску произнес эти слова все с той же улыбкой, и, услышав их, я сразу же вспомнила Войню и ту бесчеловечную силу, которая охраняла меня. В ужасе я посмотрела на Пенеску, на его тонкое, удлиненное, выразительное лицо, на котором застыла бесконечная улыбка, и, к своему собственному изумлению, почувствовала, что оно, несмотря ни на что, привлекает меня. Я думаю, что подобное чувство испытывала и она, то есть моя мать. Тысяча мелких жестов, оттенков во взгляде и тембре голоса, которые она всячески старалась скрыть, но которые прорывались с удесятеренной силой, выдавали ее колебания, ее чувства к этому человеку.

«Я счастливая жена, — защищалась она с присущей ей уверенностью. — У меня четверо детей, таких различных и таких замечательных! — Каких только необыкновенных аргументов не находилось у этой женщины! — Они моя гордость! — продолжала она, и глаза ее вновь засверкали с ясной твердостью. — Они моя опора! Чем взрослее и сильнее становятся они, тем…»

«Да, да», — подтвердил Пенеску, заметив, что она не намерена заканчивать фразу.

В этот момент моя мать с видом победительницы взглянула на него, и он как бы не выдержал этого взгляда, но вовсе не потупил глаза, а медленным, ленивым движением отвел взгляд куда-то в сторону. Потом, совершенно неожиданно, он протянул руку и, не глядя на меня, погладил меня по голове как-то необыкновенно ласково. Это тронуло меня, и я тихо опустила голову, но сердце мое колотилось так сильно, что моя мать, продолжавшая быстро вязать свитер, я уверена, слышала, как оно билось. Пенеску все так же нежно несколько раз погладил меня по голове, и эта ласка все глубже и глубже проникала в мое существо, покоряла меня, путала все мои ощущения. С признательностью и самоотверженной покорностью подняла я на него глаза, и он в свою очередь улыбнулся мне, поглядев на меня с каким-то мечтательным равнодушием, с каким взирали римляне на рабов, натиравших им ноги миртовым маслом.

«У вас красивые и умные дети, сударыня, — проговорил он. — За это я восхищаюсь вами. Воспитание, которое вы даете им, превосходно. Сначала, должен признаться, мне показалось, что вы слишком строги, но теперь я вижу, что вы умело формируете их характеры. В Париже, говорил Стендаль, можно встретить элегантных людей, но настоящие характеры только в провинции. У ваших детей, я уверен, будет характер, возможно, такой же сильный и прямой, как и у вас».

«Это единственное, чего я желаю. — Лицо матери порозовело. — Это будет мне платой за очень многое. Именно характером мои дети должны быть похожи на меня!»

«Вы снова меня победили! — произнес Пенеску, слегка кланяясь ей. — И который уже раз? Это опасно — побеждать человека, столь сильного, как я!»

Мать вздрогнула, он смотрел на нее таким теплым, таким чистым взглядом, что она сказала:

«Вы очень умный человек. Ваша проницательность порою пугает меня. Вы можете смеяться надо мной, — тут она взглянула на него и улыбнулась, — но я все время испытываю желание одернуть платье, чтобы оно сидело лучше на мне, словно… во всяком случае, если бы вашей силой обладал не такой прямой человек, как вы, а неведомо кто… Вы необычайно благородный человек, господин Пенеску!»

«Благодарю вас!» — ответил тот, слегка покраснев и пристально, почти жадно глядя на мою мать.

Она заметила этот взгляд, смутилась, но быстро справилась с собой и произнесла, улыбаясь:

«Вы нас быстро забудете, как только вернетесь в Бухарест. Вы занимаете слишком высокий пост, у вас есть круг избранных друзей, я думаю, вы знакомы со многими красивыми и умными женщинами».

«Это действительно так, — подтвердил он, устремив туманный взгляд куда-то вдаль. — Это одно из немногих моих удовольствий. Провести час с людьми моего круга или вечер в ресторане, поездка на машине, смех, какой-нибудь концерт… даже прогулка пешком по Бухаресту, старая приятельница, которую долго не видел и вдруг неожиданно встретил, или красивая незнакомка, которая идет, прищурив глаза и не замечая ничего, а ты на какую-то долю секунды привлекаешь ее внимание… все это было очень и очень давно. — Он коротко и резко взмахнул рукой. — Всего этого как будто не бывало, все стало неправдоподобным, ведь сейчас война, ненависть, разрушение, гниение, воздушные тревоги, дома, расколотые пополам. Интересно, — продолжал он, глядя все так же отрешенно, — что жизнь наша устремилась к каким-то крайностям. Здесь у вас гораздо больше стабильности. Может быть, это и определило постоянство вашего характера, его силу, которую никто не может одолеть!»

Пенеску вновь посмотрел на нее с вежливой улыбкой. Мать не отвернулась и ответила ему, чувствуя себя в полной безопасности. И действительно, он казался теперь неопасным: воспоминания о довоенных временах как-то смягчили черты его лица, придали им печальное и даже трогательное выражение. Моя мать уже не опускала перед ним глаз и непринужденно, с присущей ей живостью отвечала ему, он же, казалось, примирился с новой ситуацией, с этим своим поражением, и без колебаний занял предоставленное ему место друга, даже доверенного лица, не скрывая при этом едва заметного разочарования и сожаления, которые проявлялись порою в его пронзительных, жадных взглядах. Моя мать, видимо, чувствовала это сожаление, которое он прикрывал деликатностью, и, желая как-то отблагодарить его, стала с ним особенно внимательной и общительной.