«Я не понимаю!» — ответила мать спокойно, но с оттенком досады, которую я ощутила в ее неожиданно суровом и обвиняющем тоне.

«Ничего, — с насмешкой и тонким высокомерием отозвался он, — если вы не понимаете, я вам объясню!»

«Прошу вас!» — голос матери прозвучал холодно и надменно, как бы отстраняя всякую попытку к доверительному объяснению.

«Очень просто. В тот миг, когда я перешагнул порог этого дома, я ощутил присутствие сильной личности и ваше особое очарование. — Пенеску как бы в нерешительности выждал несколько мгновений (хотя в общем-то он никогда не колебался), потом продолжал безразличным тоном, словно прислушиваясь к своим словам: — Меня взволновало, как я уже сказал, ваше очарование, столь неожиданное в этом затерянном уголке, и я приблизился к вам, сударыня, но я ошибся, как ошибается тот, кто, приближаясь к зеркалу, спотыкается о какую-то скучную мебель, отражающуюся в нем».

Пенеску вновь выждал несколько секунд — таков был его обычай: перемежать слова паузами, когда он, казалось, хотел услышать мнение собеседника. Но паузы он делал для того, чтобы взвесить, что ему надлежит сказать дальше, так как знал великую силу единожды произнесенных слов.

«Так вот, — продолжал он, — около месяца я вертелся, как влюбленный попугай, вокруг мадемуазель Марии, девушки весьма порядочной, но которая, кроме умения неожиданно хорошо имитировать вас, вряд ли, как мне кажется, имеет какие-либо достоинства. Я вел себя как дилетант, меня нужно было бы выпороть. — Здесь Пенеску остановился, и я уверена, что он улыбнулся. — Я стоял на коленях перед какой-то девочкой со смешным чувством, веря, что я прикасаюсь к оригиналу. А вы, уважаемая сударыня, вместе со своим семейством и друзьями вдоволь хохотали над этим простофилей, который носит фамилию Пенеску». — Последние слова Пенеску произнес так же холодно и сурово, как и начал свою речь.

«Я не очень хорошо понимаю, что вы хотите сказать, — ответила она. — Мне кажется, что вы играете словами. Что же вы хотите теперь? Чтобы мы продолжили этот совсем не подходящий разговор?»

«Как? — вдруг воскликнул он, и я вздрогнула, так как он впервые повысил голос. — Вам не нравится этот разговор? Вы пытаетесь убежать от ответственности за ту жалкую роль, которую вы заставили меня играть в течение месяца перед столькими людьми?»

Некоторое время мать молчала, видимо, пораженная претензиями этого человека. Потом она сказала:

«Я не согласна с вашим взглядом на вещи. Ни на секунду я не допускала, что кто-то попытается обмануть вас. Во всяком случае, если я в чем-либо ошиблась перед вами, прошу меня извинить. Это все, что я могу вам сказать», — гордо закончила она.

«Принимаю ваши извинения!» — произнес Пенеску наигранным тоном.

Мать выждала, потом, видя, что он молчит, пошла к дверям гостиной, вероятно, мимо него. Пенеску не пытался удержать ее, но когда она подошла к двери, он сказал:

«Минуточку!»

Мать остановилась, и тогда Пенеску спокойно и отчетливо произнес:

«Ты будешь принадлежать мне. Ты будешь моей».

Я замерла, услышав эту фразу. Наверное, и моя мать испытала нечто подобное, потому что некоторое время я не слышала никакого движения. Потом она вышла из гостиной, прошла мимо двери, которая вела в детскую, где находилась я, и, миновав довольно длинный коридор, по деревянной лестнице поднялась на второй этаж.

Вечером, а также весь следующий день я замечала, что моя мать не демонстративно, однако решительно избегает Пенеску, а он в свою очередь не пытается приблизиться к ней. На третий день вечером мы сидели с матерью вдвоем в глубоких плетеных креслах во дворе возле большого каменного фонтана, где обычно в летние вечера собиралась вся семья. Столик, около которого мы сидели, и кресла были поставлены рядом с гигантской головой одного из трех львов, окаймлявших круглый водоем. В середине фонтана каменная сирена опиралась на обломок скалы, из которой должна была течь вода, но водоем уже долгое время стоял пустой и сухой, его стенки потрескались, кое-где покрылись лишайником, сквозь трещины пробивалась трава.

В тот вечер, о котором я рассказываю, у фонтана сидели только мы двое; мать, как обычно, что-то вязала, я читала книгу. Мои старшие сестры ушли в город, а Анишоара играла в парке. Кроме большого парка, начинавшегося позади дома, был еще сад, примыкавший ко двору и отделенный от него невысокой железной решеткой, где было проложено несколько цементированных извилистых дорожек, между которыми росли молодые ели и боскеты туи. По ним любил прогуливаться епископ, добрый дедушка, в сопровождении викария или еще двух священников.

Несколько раз мимо нас проходил отец, занятый какими-то своими делами, время от времени шествовали священники, входившие и выходившие из епископии, или пробегал служка. Так мы сидели около получаса, как вдруг к нам подошел Пенеску. Он, как всегда, был подчеркнуто элегантно одет. Я как сейчас помню, шея у него была повязана шелковым платком. Он попросил разрешения сесть рядом с нами и закурил сигару. Некоторое время он спокойно курил, лишь изредка делая какие-то незначительные замечания, на которые мать отвечала односложно или даже просто кивком головы. Она ничем не давала понять, что мне нужно удалиться, наоборот, я чувствовала, что она этого не хочет. Я со своей стороны после невольно подслушанного разговора три дня назад все время искала предлога, чтобы быть рядом с нею, намереваясь при случае защитить ее или самой найти у нее защиту. Через некоторое время фразы Пенеску стали удлиняться, утрачивать свою безликость, и вдруг я оказалась свидетельницей горячего спора, фактически скрытой, но кровавой битвы. Пенеску, видимо, чувствуя, что мама не позволит ему оставаться с ней наедине, а также как очень умный человек (в те времена мне казалось, что он невероятно умный), решил воспользоваться этим случаем, чтобы доказать всю необычайную силу своего ума. Действительно, ему нужно было преодолеть моральное сопротивление моей матери, что было не так-то легко, а в те времена мне казалось просто невозможным, учитывая ее сильный характер. Кроме того, эта необычная атака, подлинное наступление, должна была все время маскироваться, облекаться в невинную, даже привлекательную форму, рассчитанную на сознание ребенка моего возраста. Нужно отдать должное: Пенеску блестяще провел этот поединок, но он не учел двух весьма важных обстоятельств. В первую очередь того, что я была невольной свидетельницей его грубого, неприкрытого натиска на мою мать, а во-вторых, несмотря на всю свою необычайную проницательность, он хотя и жил уже довольно долго в нашем доме, но не заметил, что я не просто двенадцатилетняя девочка со средним умственным и духовным развитием. Не будь у меня этих двух преимуществ, которые не учел Пенеску, я действительно не поняла бы, что присутствовала при великой и кровавой битве. Меня до сих пор охватывают ужас и отвращение при воспоминании о нахальстве этого человека, попытавшегося поставить на колени женщину на глазах ее несознательной бессильной дочери.

«…С тех пор как я здесь у вас, у меня было несколько странных переживаний, подобных тому, что я испытываю и сейчас», — говорил Пенеску в тот момент, когда я прервала чтение и, не поднимая глаз от книги, начала прислушиваться к разговору.

Он сделал одну из своих обычных пауз и с улыбкой посмотрел на густые кроны деревьев в парке. При этом лицо его было таким светлым и спокойным, таким отрешенным, что на мгновение мне показались абсурдными и мой страх перед ним и мое отвращение к нему. Казалось, что он давным-давно забыл, о чем начал говорить, как вдруг с отсутствующим меланхолическим взглядом и неизменной полуулыбкой на губах он продолжал именно с того места, на котором прервал свою речь.

«Так вот, — заговорил он снова, — теперь у меня есть единственное и необычайно простое желание: я не хочу больше быть генеральным секретарем, не хочу возвращаться в Бухарест на ту улицу, по которой грохочут экипажи и где живу я. Я хочу остаться здесь, среди вас, стать каким-нибудь мелким буржуа, так чтобы меня никто не знал. Моя жизнь приобретет ту размеренность, с какой одно время года следует за другим, мои желания станут скромными, мои страсти на самом деле будут лишь оболочкой подлинных страстей. Я буду знаком с весьма ограниченным кругом людей, которых ежедневно буду приветствовать с подчеркнутой вежливостью, а они в свою очередь меня. Так мы, на самом деле ничтожные человечки, будем воздавать друг другу королевские почести. Между прочим, несколько дней назад я познакомился с бывшим вашим префектом…»