— Не обессудь, но не пущаю. Холодно и неуютно у меня.

— А не подскажете, кто пустит? — с такой неподдельной досадой спросил незнакомец, что даже неприветливый Крайнин участливо почесал всклокоченную голову.

— К Настьке ступай. Во-он напротив живет. Может, пустит.

Едва гость ушел, Никитыч метнулся к окнам. В тайниках души тлела настороженность. Следил за незнакомцем, пока тот не скрылся во дворе Насти. Приезжавших в командировки и ищущих жилье, он встречал не раз, но ругал себя, что послал к Насте. Мог бы подалее определить. Придется теперь, на всякий случай, потайной калиткой ходить.

Глянул на часы. Полдесятого. Пора «на свидание». Подбросил в плиту угля, стал собираться. В голове шумело.

С Приходько встретились у рощицы. «Победа» стояла за углом возле конечной остановки автобуса. Из машины Спаситель хорошо видел, как подошел из города автобус. В сторону рощицы Крайнин пошел один, когда все пассажиры разошлись по своим направлениям. Спаситель выждал немного, потом догнал его и посадил в машину.

— Ну, что случилось? — хмуро спросил Приходько.

— Не могу. Хватит, — как-то с хрипом вырвалось у Никитыча.

— Чего хрипишь? Попался или заячья душонка подводит?

— Не знаю. С той среды, как солдата убрали, кажется, вот-вот придут за мной.

— Когда кажется, надо креститься. Да пить поменьше!

— А может, солдат успел что-то сообщить?

— Не кисни, трус! Кребб сработал так чисто, что твой Мельников полысеет прежде, чем до истины докопается. — Спаситель умышленно не сказал Крайнину о сигнале бедствия.

Его уверенное спокойствие передалось Никитычу. Он решился:

— Послушай, Приходько! Недавно двух изменников судили. Они с повинной пришли. Знаешь, не так страшно. — И неразговорчивый Никитыч «засеменил» быстро-быстро, торопясь вылить накопившуюся за долгие годы боль: — Ну, что мы сделали с тобой страшного? Не убивали. Не истязали. Ну, ты малость немцев лечил. На моей совести тоже серьезного будто ничего... Ну, огребем по десять-пятнадцать лет. Зато конец собачьей жизни. Грюнке сейчас где-то коньяк сосет, а мы...

— А мы висеть с тобой будем, — зло оборвал Спаситель. — Серьезного, говоришь, нет? А Бородач? А выброс оружия в лапы немцев? А чьи паспорта мы носим? А катастрофа? А смерть солдата?..

Крайнин, который было затуманил себе голову мыслями о возможном помиловании, сразу сник. В отчаяньи выдавил:

— Что же делать? Не смогу больше. Нет...

Спаситель строго глянул на Крайнина.

— Что дрожишь, будто кур воровал? Может, действительно обнаружил, что за тобой слежка?

Никитыч рассказал о вчерашней встрече с Мельниковым.

Спаситель вспомнил наказ Грюнке: «Если Зайцев начнет колебаться, трусить — давить его жестко, приказом! С зайцами поступают по-волчьи». Но сейчас ситуация была сложной. Требовалась определенная дипломатия. Надо было любым путем заставить Крайнина хоть несколько дней помолчать. Приходько распорядился:

— Приказываю не ныть! Считаю, что страх от встречи с Мельниковым, твое очередное психическое перенапряжение. Но проверим. Кребб этим займется сегодня же. Если действительно грозит опасность, удочки смотаем немедленно.

Крайнин молчал.

— Крепись, Максим! — перешел Спаситель на дружелюбный тон. — Пойти с повинной — равносильно, что привязать груз на шею и прыгнуть в омут. Вывернемся! Не такие дела делали, да бог миловал.

Приходько пытался подбадривать, улыбался, а внутри клокотал гнев. Прав Кребб! Поганый трус видно выдал себя. Надо что-то предпринимать. Но за что мог уцепиться Мельников?

Врет, гад, в это время думал Крайнин. Только свою шкуру спасать будет. А меня... Лишний свидетель.

Между тем, они возвращались уже обратно. Вдали показалась притрушенная снегом рощица. Приходько убавил ход. Притворяясь доброжелателем, решил «поделиться»:

— Понимаешь, Максим, если откровенно, думаешь у меня не дрожат поджилки? Но... Вот еще один самолетик и...

— Только чур без меня, — со страхом выпалил Никитыч.

Спаситель даже заскрипел зубами. Зло сказал:

— Смотри, Крайнин! Не вздумай сотворить глупость. Тот солдат выкинул коленце, и знаешь, чем это кончилось.

Они уже ехали мимо рощи. Утренний туман исчез, светило солнце, сверкала отполированная санными полозьями дорога. Кругом ни души. Спаситель остановил «Победу».

— Пока. Надеюсь, ты все понял?

Стрельнув сизым дымком, автомобиль побежал к городу, а Крайнин, ослепленный солнцем, стоял, щурясь, не решаясь двинуться в путь. В голове смешалось все: страх, неопределенность, тоска и пустота.

— Гад! — только и сказал Крайнин и поплелся по дороге.

Чуть в стороне курилась забегаловка Екатерины, где в прошлую среду он наступал с топором на солдата. Захотелось затуманить щемящую боль. Повернул к пивной.

Набрался изрядно. Вначале был молчалив и грустен, а, выпив, забубнил:

— Все, Катька! Конец нашему сожительству. Поеду хоть на часок в Энгельс, а потом — в Волгу, и поминай, как звали. — Он пьяно валился на стол, а из глаз текли горячие слезы.

Нет, Екатерина таким шальным и дурноватым его не видела. И об Энгельсе он никогда не говорил. Что творится с ним? — думала женщина. Впрочем, всю неделю он был каким-то странным.

О себе Крайнин ничего не говорил. Сразу уводил разговор в сторону. Одно твердо уяснила, что родом он из-под Смоленска. Что была у него семья и хозяйство, да все уничтожили немцы.

Обидно Екатерине. Свою биографию и ту по чайной ложке выдавал. Смоленск так Смоленск. Главное — холостой. Но тут Энгельс появился. Фигушки! Ее не провести. Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Надо дознаться.

Пока Екатерина мытарилась в думах, Крайнин плелся домой. На морозе голова малость посвежела, но от попойки стучало в висках.

В избе пахло прокисшей затхлостью и было прохладно. Уголь в плите едва тлел. Пошатываясь, Крайнин расшевелил его кочергой, бросил щепок и стал дуть в раскрытую дверцу, чтобы угольки возгорелись. Они долго мерцали красными и фиолетовыми глазками, снова притухали и, наконец, щепки вспыхнули. От натуги раздуть огонь голова у Никитыча еще сильней затрещала. С трудом набросал в плиту влажного угля и, в чем был, упал животом на незастеленную кровать.

...Как и предсказал Отто Грюнке, Крайнина из армии комиссовали. Вначале Максим хотел махнуть в Энгельс: «Хоть на денек. Хоть глазком глянуть, как там?» Но пересилил страстное желание и, как заключенный по этапу, направился в Ковров.

Шли годы. От Грюнке никто не приходил. Крайнин благодарно молился всем богам, что все так удачно складывалось, и в октябре 1951-го уже прицелился мотнуться в разведку на Саратовщину, как однажды поздним вечером тихонько постучали в его окно. Впустил пришельца и ахнул. Перед ним стоял Ткаченко.

На пароль Крайнин отвечать не стал. И так было ясно. А Спаситель улыбался щербатыми зубами.

— Устроился неплохо. Живешь один?

— Да, — зло буркнул Крайнин.

— Отлично. Только больно не гостеприимный стал. Хоть бы предложил раздеться.

— Что тут предлагать? Койка одна у меня.

— Ничего. Поместимся.

Малость перекусили.

— Значит, не ждал? Нет, браток! Не зря тебя от смерти спасли. Шеф велел кланяться. Заданьице приготовил.

— Никаких заданьицев! — вскрикнул Крайнин.

— Цсс! Да ты строптивым стал? — сменил ехидную улыбку на строгость Ткаченко. — Небось, когда драпал из-под Полтавы...

— Тогда было одно — сейчас другое. Все! Уезжаю в Энгельс.

— В Энгельс? Тебя как раз там ждут, чтобы на Колыму отправить. Хотя таких туда не направляют. Расстреливают! Нет, Максим, вернее, Михаил! Для семьи ты отрезанный ломоть.

— Неправда! — ударил кулаком по столу Крайнин. Глаза у него налились кровью, губы дрожали. Убил бы этого человека. Но что поделать? Он прав. Кто Крайнин сейчас для семьи?

А Спаситель не спеша закурил и продолжал давить:

— Хоть головой бейся, Максим, а связаны мы теперь с закордоном крепким узелком. Придется подчиняться.