Словом, многие ребята перед Петькой преклонялись. И как часто в таких случаях бывает, то, что мальчишка скроет от ближнего, тем может поделиться с сильным. Так случилось и с Федором. Однажды Яковлев не удержался и с восхищением сказал:

— Эх, мне бы такой зуб. Сколько за него отдал?

— Где тебе сосунку паршивому гроши взять? Сколько, еще спрашивает, — и Петька обидно щелкнул Федора по носу.

— А может, есть...

— Есть?.. Ха-ха! Сопля ты еще для таких денег.

Федору еще обидней показалось. Может, он и не хвастанул бы, но перед Фиксатым падать лицом в грязь не хотелось.

— Не веришь? Пойдем!

И Федор повел Рогина к погребу. Через несколько минут, озираясь по сторонам, подал ему завернутые в тряпку часы.

— Где взял? — грозно спросил Фиксатый. — Украл?

— Цс-с! — вырвалось у Федора. А Петька вдруг заржал:

— Послушай, цыпленок, ты мне начинаешь нравиться. — Рогин завернул часы в тряпочку и положил себе в карман. — Завтра реализуем. Гроши на бочку. Понял?

— А не обманешь?

— Ах, падло! За кого меня считаешь?

Фиксатый слово сдержал. Когда вызванный им Федор вышел на улицу, Петька стоял ухмыляясь. Карманы были чем-то набиты.

— Пойдем! — приказал Рогин.

Пошли. Прошли Глуховский парк, миновали стадион и через редкий лес высоких медностволых сосен вышли к небольшой поляне. Вокруг молодые кусты елей, а посреди, будто круглый стол, старый неровно спиленный пень. Рядом рыжий от бестравья овражек. В нем пустые консервные банки, бутылки, наскоро скомканная жирная газета. Это место, видимо, не раз было кем-то облюбовано.

Фиксатый достал из кармана бутылку водки, два сплющенных бумажных стаканчика и сверток с нарезанной колбасой.

— Чего стоишь? Падай! Часики обмоем.

Федор сел. Ловко орудуя ножом, Петька сорвал с бутылки залитую сургучом пробку, и водка забулькала в стаканчики.

— Хватай! — Фиксатый протянул Федору его стакан.

Федор со страхом глядел на водку. Глотку будто перехватило судорогой. Сглотнул слюну, корчась, стал пить. Но поперхнулся. В глотке зажгло, собачим лаем вырвался кашель. А Петька ржал.

— Загрызай, скорей, дура! — сунул Федору в рот колбасу.

Потом Яковлев почувствовал, что язык стал заплетаться. Внутри было горячо, появилась веселость, безразличие. Он даже расхрабрился еще выпить. Когда начал молоть чушь, Фиксатый достал сложенную сторублевку, развернул ее и мягко хруснул Федора по носу:

— На, получай свой пай, сосунок!

Какой ни пьяный, но Федор сообразил:

— Это и все? Скажи честно, сколько себе взял?

— Ах, гад ползучий. О шкуре думаешь? А про тех, кто сплавил, забыл? А это?.. — он показал на пень с недопитой бутылкой.

Ночью у Федора трещали виски, нутро выворачивало наизнанку. Дал слово измученной матери, что пил в первый и последний раз.

А через пару дней за ним опять прислал Фиксатый.

— Есть дело. Хочешь подработать?

Федор с испугом замотал головой.

— Ах, скотина! Струсил? Учти, засыпемся и тебя продадим.

Напуганный Яковлев всячески стал избегать встреч с Фиксатым. Но пришла новая весна и тот все-таки его выследил.

— Что бегаешь, шкура? Выпить даже не с кем стало. Не дури. Больше не пошлю на промыслы. Пойдем чекалдыкнем.

Как не хотелось Федору идти, но ноги непослушно поплелись за Петькой. Не мог он ему противиться. Боялся.

Так, по малодушию, и втянулся Федор водочку попивать. Как-то они крепко «тяпнули». Теплый май расстелил по Глуховскому парку яркую зелень. Покачиваясь, Яковлев и Петька стояли с внешней стороны летней танцплощадки. А за оградой по дощатому полу шаркали пары. Вдруг Фиксатый схватил Федора за локоть.

— Видишь ту дешевку? — ткнул он пальцем в сторону эстрады. Под фонарем рядом с парнем стояла русая девушка в темном платье с плиссированной юбкой. — Надо падлюке хохму отмочить.

Петька пригнул пьяного Федора и изложил свой план. Оба заржали и двинулись из парка. Но вскоре вернулись. В руке у Федора, засунутой в карман, дрожал мягким теплым тельцем воробей. Не поленились на чердак слазить и там в гнезде спящую птаху накрыть.

Билеты на танцы взял Фиксатый. Прошли внутрь ограды. Хрипло выла радиола. Медленно двигались пары.

— Сейчас покажем дешевке, как меня на этого падлу менять, — зло просвистел Петька. — Вон они, видишь? Не дрейфь.

Фиксатый отпрянул в сторону, а Яковлев, по глупости своей, ждал приближения пары. Вспотевшая ладонь ощущала в кармане перья воробья, чувствовала, как пугливо колотится птичье сердце.

Вот светловолосая совсем рядом. В ее глазах неподдельное счастье. Да разве мог тогда понять это Яковлев. Он стремглав присел и выхватил руку с пташкой из кармана. Выпущенный на волю воробей полетел под юбку девушки. «Ой!» — закричала та. Она, как подкошенная, присела, накрыв юбкой пол. А перепуганный воробей бился крыльями где-то между ног. Девушка запрыгала, завизжала. Парень схватил Яковлева за шиворот.

— Что ты наделал? Что наделал?..

У Федора затрещала рубаха. С силой ударил парня в лицо. Но тот его все держал. Ударил еще, еще... Почувствовал, что освободился. И тут его крепко схватили чьи-то руки. Локоть оказался за спиной. От боли Федор закряхтел. По-волчьи оглянулся. Его держал небольшой, крепкий солдат. Два таких же голубопогонных солдата еле сдерживали толпу. Где же Фиксатый? Но того и след простыл.

А потом Яковлева судили. Отправили в трудколонию. Здорово он парня отделал. Выбил два зуба, повредил челюсть. А сейчас, через эту заразу — водку, еще в лучшую историю влип...

Ворочается Яковлев на верхней койке. Скрипят пружины.

— Чего скрипишь, Федя? Поспать дай, — донесся голос снизу.

Нет, не уснуть Яковлеву. Перед глазами опять широкая рожа дяди Коли. Этот почище Фиксатого! И тут, будто молния: трус! Трус! Того не выдал и этого скрываешь!

Федора, как пружиной, подбросило с кровати. Надел шаровары.

Но из казармы Яковлеву выйти не разрешили. Тогда он решил позвонить Мельникову по телефону. Пошел в канцелярию. К счастью, там никого не было. Уже снял трубку. И вдруг в ушах зазвенел голос дяди Коли: «Одумайся! Мать не обрадуется, если тебя посадят».

Мать... Бросил трубку. Сколько досталось ей бедняге! Война... Похоронная на отца... Теперь он...

Федор вышел из канцелярии. Надо написать ей письмо. Пусть посадят. Зато узнает, что хоть в армии я уму-разуму набрался. Что хоть снова олухом оказался, но шпионам, как когда-то Фиксатому, не продался.

Как раз ехал на центральную почту связист, и Федор передал ему письмо.

Прогремела команда: «Подъем!» Козырев уже был в казарме. Он тоже заступал в караул. Офицер подошел к Яковлеву.

— Как самочувствие? Сможете нести службу?

— Так точно, — ответил Федор. Мозги были заняты другим. Где же я видел второго? Ну, где же я его видел? Знакомое лицо, но никак Яковлев не мог вспомнить, где с ним встречался.

Федор взял из пирамиды свой автомат, протер его, получил у разводящего патроны, набил рожок. И на разводе был рассеян. Козырев не спускал с него глаз. После приема караула пригласил к себе в комнату.

— Что-то сегодня вы мне не нравитесь, Яковлев! — Козырев достал портсигар и протянул Федору папиросу. — Что произошло?

Расскажи! Расскажи! — кричало у Яковлева внутри. А взгляд скользнул на часы. Было без семи пять. Вылетело:

— На пост уже пора, товарищ лейтенант!

— Да, да! Вы правы, — спохватился Козырев. — Смотрите, Яковлев! Настроение настроением, а службу нести, как подобает.

Караульное помещение размещалось на первом этаже штаба. Яковлев охранял комнаты строевого отдела и кадров, секретного отдела и особняка, расположенные на третьем этаже. Сменив часового у знамени части, Федор шел с разводящим в конец коридора к лестнице. Из курилки круто ударил запах тлеющих папирос, слышались голоса. Видно, в одной из комнат проходило собрание и сейчас был перерыв.

Вот и третий этаж. Тут его пост. По обе стороны коридора закрытые металлическими решетками двери. Все опечатаны. Тишина. Скрип Яковлевских сапог слышен, кажется, за километры. И опять думы, как вода в половодье.