В ночь перед отправкой Туйчибека в Ташкент, где его должен был судить трибунал, с гор подул пронизывающий холодный ветер и хлынул проливной дождь. Ливень загнал охрану в помещение. Но и здесь в мокрых шинелях было не теплее.

— Костер бы разжечь. Самый махонький, — мечтательно произнес один из красноармейцев, зябко нахохлившись у окна, за которым хлестал по лужам дождь.

— Уж если разжечь, то у него, — второй кивнул на дверь, за которой находился арестант. — Тоже живой человек...

Костер развели на полу посреди комнаты, в которой сидел Туйчибек. Арестанту разрешили присесть около огня.

— Эх, мать честная! Кипяточком бы побаловаться, — предложил один из бойцов. — Как, а?

Скоро от мокрых шинелей повалил пар. Один из красноармейцев вышел с жестяным чайником во двор и вернулся, наполнив его дождевой водой. Чайник поставили на костер. А винтовки прислонили к стене у двери.

Охранники с любопытством разглядывали заключенного, а тот сидел на корточках, у огня. По лицу — смуглому с отросшей русой бородой — плясали отсветы костра, голубые глаза неподвижно глядели в темный угол. Он был похож в своем халате на большую пеструю птицу. Большую и очень усталую.

Чайник все не закипал. Один из бойцов ушел и вскоре вернулся с охапкой саксаула. Костер ярко запылал. Вскоре заплясала крышка на чайнике. На всех была одна медная кружка: ее наполовину наполнили и протянули Туйчибеку.

— Пей! Тоже иззябся, поди, — сказал добродушно самый щупленький из красноармейцев, тот кто придумал разжечь костер.

На дворе сек землю свирепый ливень, свистал ветер. В наполненной дымом и теплом костра комнатке было уютно. Люди глядели на золотые угли и думали о самом сокровенном и на сердце у них становилось все теплее и легче.

Туйчибек медленно приблизил медную кружку к губам и отдернул — обжег губы. Он протянул свободную левую руку к головешкам, чтобы поправить костер, красноармейцы на какую-то долю секунды насторожились, окинули взглядом и смуглую руку, и всего Туйчибека, его заросшее до глаз лицо. Но тот даже не поднял глаз от костра, рука его умело и неторопливо укладывала головешки и на них водрузила толстый узловатый корень саксаула. Жаркое пламя поднялось высоко над костром.

— Дом спалишь, — миролюбиво заметил разговорчивый красноармеец и прикрыл ладонями колени.

— Огонь — хорошо. Тепло, — впервые заговорил Туйчибек. — Снег, дождь — плохо. Персик, урюк может пропасть. Жалко.

Красноармейцы сочувственно вздохнули. Все они были крестьяне и каждый, может, вспомнил родные края.

— Пей, — попросил один из них Туйчибека. — Всем хочется...

— Хоп[9], — отозвался тот и поднес кружку ко рту: кружка и вода были еще нетерпимо горячи. Он отхлебнул маленький глоток: — Совсем остыл. Налей еще немного.

Он протянул руку с кружкой над костром к тому, кто сидел около чайника. Тот наполнил кружку почти до краев. Медная ручка нестерпимо жгла пальцы. Туйчибек привстал, желая переменить позу. Тот, кто наливал ему кипяток, еще не успел поставить чайник, когда Туйчибек швырнул кружку ему в лицо. В то же мгновенье арестант выхватил из костра толстый сук и ударил наотмашь по головам тех, кто сидел слева и справа. Одновременно раздался разноголосый вопль боли и ужаса. Чайник с кипятком опрокинулся над костром. Пар и пепел взвились к потолку. Туйчибек перемахнул через корчившегося от боли красноармейца. Секунда потребовалась на то, чтобы подхватить одну из винтовок, распахнуть дверь, выскочить и задвинуть засов.

Прошло еще несколько мгновений, прежде чем в дождливой темной ночи прогремели тревожные выстрелы. Это поднял тревогу один из постовых. Прошло еще несколько минут. Наконец, из караульного помещения прибежали красноармейцы.

Туйчибек ушел от справедливого суда.

— Далеко не уйдет, — сказал Ушаров на приеме у Веревкина-Рохальского. — К Курширмату он примкнуть не рискнет, да и не найдет его в горах. Скорее всего он постарается попасть к какому-нибудь независимому курбаши... Думаю, мы скоро будем знать где он... — Николай Александрович провел ладонью по пробору.

— Откуда такая уверенность?

Ушаров, чтобы скрыть улыбку, потрогал большим и указательным пальцами маленькие усики. К этому времени у начальника разведывательной службы фронта были надежные «глаза» и «уши» во многих басмаческих бандах.

Вскоре мы встретились с Николаем Ушаровым.

— Что нового? — спросил я.

— Иду докладывать командованию, что Туйчибек казнен Исраилом-курбаши за измену газавату: этого потребовали от курбаши его подчиненные.

— Как был убит Туйчибек? — поинтересовался я.

— Ему отрубили голову соломорезкой на кишлачной площади после выступления какого-то острослова-канатоходца, — сказал Ушаров.

— Патронов у нас только на один бой... — Курширмат был трезв и зол. Второй месяц, как его трехтысячное войско спустилось с гор и отсиживалось в кишлаках под Маргиланом. Джигиты оборвали весь урюк в садах, изленились. Чтобы подтянуть дисциплину, эмир ляшкар баши приказал Половцеву и Ситняковскому обучать непобедимых воинов ислама строю и тактике пешего боя.

— Надо добыть патроны, — согласился начальник басмаческой разведки Аулиахан. Неуверенный тон его не понравился главнокомандующему.

— Ну и как ты думаешь их добыть?

— Купить у красноармейцев, — глаза под густыми вразлет бровями были серьезны.

— Ты сказал «купить»? — переспросил удивленный Курширмат. — Я не знал, что кызыласкеры торгуют патронами... Кто тебе продаст? Веревкин[10]?

Они сидели на супе[11], поставленной около хауза[12], под большим карагачом. В ветвях его умиротворенно ворковали горлинки. В клетке, подвешенной на нижней ветке, по-соловьиному щелкала короткохвостая майна — иранский черный скворец. С улицы доносился голос есаула Половцева: «К но-о-ге! Р-р-раз-два! На-а пле-о-чо! Р-ра-аз-два! Кру-у-гом! Где у тебя левая рука? Где?! Какой рукой плов жрешь! Ну! Еще раз: Кру-у-гом! Коли!»

— Зачем «Веревка»? Другой кто продаст. Деньги давать надо. Много денег — много патронов. Деньги у вас, гази, есть...

— Деньги есть, — задумчиво согласился Курбаши. Голос его был тих и спокоен. Он помолчал, будто подсчитывал, потом потянулся всем телом к разведчику, прокричал в самое лицо:

— Есть деньги! На святое дело — все отдам! Аллаху угодно! Бери и привези патроны!

Аулиахан-тюря глядел в возбужденное лицо собеседника: за синими очками не было видно его гла́за, желваки на подтянутых скулах вздулись, скрипнули зубы.

— Надо купить человека... Из красных командиров. Он нам достанет все — патроны, оружие, планы красных, свой человек в штабе — это дороже патронов!..

Курширмат обмяк, откинулся на подушку, сказал:

— Есть у нас Зеленая рубашка. Много ли от него пользы?

— Если не считать, что он помог угнать коней из штабной конюшни, — обиженно заметил начальник разведки. — Разве не он сообщает о готовящихся выступлениях кызыласкеров? То, что вам служит гяур, еще раз говорит о правоте вашего святого дела, — льстиво закончил он.

— Один купленный русский — не очень веское подтверждение твоих слов, — выразил сомнение Курширмат.

— А Карапет? Он тоже одной веры с русскими...

Начальник курширматовской разведки говорил о бывшем бойце Кокандского партизанского отряда Ваграме Карапетяне, перешедшем в банду не случайно. Это было прямой заслугой самого Аулиахана-тюря, как впрочем, и то, что негласным осведомителем у него был и командир эскадрона Василий Елишенко. В банде никто, кроме Аулиахана, не знал его фамилии и имени. Для всех он был «Зеленой рубашкой».