— А мне не повезло, — вздохнул Туйчибек. — Я не ожидал, что Курширмат так быстро бросится в горы, и не успел вывести своих храбрецов ему наперерез. — И, сокрушенно покачав головой, добавил смиренно: — На все воля аллаха...

— Да... — откликнулся я. — Если бы ваши джигиты подоспели — мы бы смогли задержать главные силы Курширмата в ущелье до подхода подкрепления и разбили бы их.

Он выслушал укор, еще больше насупился, но промолчал. Мы говорили по-узбекски, приближенные Туйчибека внимательно слушали нашу беседу. При последних моих словах за дастарханом[7] воцарилась напряженная тишина. Сотрапезники перестали жевать и пить, точно ожидая чего-то. Тишину нарушил главарь. Он шумно вздохнул и промолвил:

— Курширмат промчался по ущелью, как сель. Он бы смял и растоптал моих джигитов раньше, чем вы подоспели со своими храбрыми аскерами... Но я все равно встал бы на его пути и выполнил приказ командования, если бы не опоздал!.. Я правильно говорю? — обратился он к молчаливым сотрапезникам. Те закивали головами.

И все-таки я не мог не думать о бриллиантовом перстне, оказавшемся на руке Туйчибека. Именно сейчас, после того, как Курширмат, последний его владелец, ушел без боя на Шахимардан, у Туйчибека оказался перстень.

Надо было уходить, пока цел, из логова предателя. Но выпустит ли меня Туйчибек? Вряд ли, если поймет, что вероломство его разгадано. Единственное, что могло остановить басмача, это боязнь оказаться запертым в ущелье между частями Красной армии и бандой Курширмата. Курширмат не упустит случая не только вернуть бриллиант, но и надеть голову изменника газавата на пику.

Туйчибек не задержал меня. Он даже не проявил должного и принятого среди узбеков гостеприимства: не попытался уговорить посидеть еще за дастарханом. Он был задумчив и явно чем-то удручен.

Когда я поднялся, Туйчибек живо вскочил с ковра, вышел из темной каморки впереди меня и приказал подать коня гостю. Мои бойцы уже успели поесть плова и выпить кумыса.

Через несколько минут мы покинули ставку предателя. День клонился к вечеру. Солнце уже скрылось за горным кряжем, и только снежные вершины дальних хребтов холодно сверкали в его лучах. Узкая каменистая дорога то взбегала вверх и жалась к отвесным кручам, то спускалась к Шахимардан-саю. Кавалькада перешла речку вброд. Сумерки сгущались, и чувство беспокойства и неосознанной опасности, нависшей над небольшим отрядом, не покидало меня всю дорогу.

В Вуадиле меня ждал приказ вернуться с эскадроном курсантов в Скобелев.

На следующее утро я доложил командованию об итогах боя, о том, что Туйчибек не успел со своим отрядом преградить путь отступающему Курширмату и фактически сорвал так хорошо начавшуюся операцию по окружению и разгрому основных сил курширматовского войска.

Константин Казимирович Ходаровский — начальник штаба фронта сидел за столом командующего Веревкина-Рохальского и стенографировал весь разговор. Привычка старого генштабиста русской армии, которой он не изменил в Красной гвардии. От старой службы у него сохранился еще длинный полковничий сюртук зеленого сукна со стоячим бархатным воротником.

Умелым командиром, чутким товарищем был Константин Казимирович. Медлительный и спокойный, он всем видом своим чем-то напоминал мне Пржевальского, каким тот изображен на известном портрете времен последнего его героического путешествия в дебри Тянь-Шаня.

Начальник второй стрелковой дивизии и командующий войсками Ферганского фронта Николай Андреевич Веревкин-Рохальский был худощав, высокого роста, левая рука, неподвижная после ранения на Германском фронте, висела на муаровой ленте. Офицер русской армии, он был избран солдатами командиром 4-го Туркестанского стрелкового полка, с которым прибыл в Ташкент по окончанию мировой войны. Он организовал в Скобелеве школу военных инструкторов и младшего комсостава трех родов оружия, эскадрон которой и участвовал в нашем Вуадильском бою с басмачами. Николай Андреевич живо интересовался и, видимо, гордился действиями курсантского эскадрона.

— Надо вызвать отряд Туйчибека в Скобелев и в случае необходимости разоружить, — решил командующий фронтом. — Туйчибека — арестовать! Если подтвердится его предательство — судить!.. Займитесь этим делом, Николай Александрович, — обратился Веревкин-Рохальский к Ушарову.

Николай сидел в правом углу большого кабинета командующего — бывшего кабинета директора гимназии. Выслушав приказ, он встал, щелкнул шпорами.

— Как состояние Милованова? — поинтересовался Веревкин-Рохальский, обращаясь ко мне.

— Из Вуадиля я отправил его на полковой тройке с врачом, больше не видел, — сообщил я и поглядел на часы, напоминая командующему, что сейчас утро и я не мог еще ни наведаться к Милованову в лазарет, ни даже навести справку о его здоровье.

— Хорошо, — кивнул Николай Андреевич. — Вы свободны.

В этот же день, ближе к обеду Николай Ушаров пришел ко мне в полк. Утром в присутствии членов штаба фронта мы были сдержаны и только пожали друг другу руки, а здесь крепко по-мужски обнялись. Он ощупал мои плечи, погладил по спине, уверовав, что я цел и невредим, сказал, улыбнувшись:

— Жив! Это хорошо. Даже не ранен! Ну, расскажи подробнее, как прошел бой. Как тебя встретил Туйчибек?

Я рассказал все, как было.

— Тебе не кажется странным, что отряд Туйчи не успел преградить путь отступающему Курширмату?

— Если бы захотел, то смог бы. Ведь он знал о том, что мы завязали бой. Он мог даже обрушиться на Курширмата с тыла до того, как тот стал отступать к Шахимардану, — заметил я.

— Как он вел себя за пловом?

— Был чем-то удручен... Может тем, что упустил врага. У него на руке, между прочим, бриллиантовый перстень. Он повернул камень внутрь, когда увидел, что я его разглядываю.

— Мадаминовский перстень? — уточнил Николай.

— Кто его знает... Во всяком случае такой большой голубой камень я видел лишь на руке Мадамина. Тогда, на приеме. Редкостной красоты! А что ты мне писал в записке о Туйчибеке? — Я вынул из полевой сумки клочок бумаги с неровными строчками, начертанными торопливой рукой друга.

— О Туйчибеке? — уточнил он, разглядывая собственную записку. — Стало известно, что он передал Курширмату половину патронов, полученных на отряд в последний раз... Около двух тысяч патронов... Видимо, решил служить, как говорится, и богу и черту... Теперь все проясняется. Похоже, что он выпустил Курширмата умышленно... Хорошо, если он ничего не подозревает о том, что командованию это известно. Тогда удастся разоружить его отряд и провести расследование... Вот лиса!

Отряд Туйчибека — около четырехсот джигитов, одетых в халаты, с войлочными тельпаками и чалмами на головах, с красными повязками на рукавах — знак, позволяющий отличить их от басмачей — вошел в Скобелев на следующий день вечером. Выстроился на полковом плацу. Туйчибеку было предложено явиться с рапортом в штаб фронта. Он отправился в сопровождении алли-баши и юз-баши и десятка джигитов из личной охраны.

Отряд спешился. Коней расседлали и завели в конюшню. Джигитов ждал поздний обед в полковой столовой. Разоружили их тут же после ужина и под конвоем препроводили в крепость. Предстояло решить, кого из джигитов призвать в Красную армию для прохождения дальнейшей службы уже в регулярных частях. Их после медицинской комиссии отправят в военный лагерь, что под Ташкентом, для обучения. Остальные, их набралось тоже немало — домой. Их ждал мирный труд.

Предварительное следствие закончилось. Пока шло расследование, Туйчибека держали под арестом при штабе в небольшом помещении с решетками на окнах и земляным полом.

Ночами бывало холодно. Помещение не отапливалось. Заключенный зябко кутался в тонкий шелковый халат, то забирался с ногами на железную кровать и накидывал на колени край курпачи[8], то энергично мерил комнату широкими шагами. Мерзли два бойца, находившиеся в небольшой прихожей. Еще холоднее было двоим другим, несшим вахту снаружи.