Перед самым Вуадилем мы сбили еще одну басмаческую заставу.

— Шашки вон! — И на хвосте противника мы ворвались в центр кишлака, прогремев подковами коней по шаткому деревянному мосту через Шахимардан-сай.

Басмачи, нахлестывая коней, уходили от наших клинков к горам.

В безводной и каменистой степи, которая раскинулась от Вуадиля до холмов, подпиравших горные кряжи, мои эскадроны развернулись в лаву. Мы преследовали басмачей, мчавшихся в беспорядке. Далеко сзади остался Вуадиль. Полк приближался к ущелью около Кадамжая. Слева из-за Шахимардан-сая вдруг послышались залпы. Там, под прикрытием скал, засела довольно большая, судя по плотности огня, басмаческая группа.

Окрестности Вуадиля, горы вокруг Шахимардана были мне знакомы с юности. Еще гимназистом забирался я сюда с товарищами охотиться на кекликов и чернобрюхих рябков-бульдуруков. Дичи водилось здесь в те годы великое множество, перепелов дехкане ловили сетями. Подолгу бродил я в окрестностях Вуадиля с двумя товарищами. Мы жили у случайных друзей дехкан в Вуадиле, а затем в Шахимардане, откуда по козьим тропам и горным карнизам пробирались к холодным, как лед, высокогорным озерам Шут и Куль. Здесь мне довелось теперь защищать Советскую власть.

...Было рискованно втягиваться в ущелье, имея на фланге крупную банду. Оставалось единственное — спешиться и вести бой, применяясь к местности.

Пулеметчики сняли с вьюков станковые пулеметы. Строились в колонну по три коноводы, неспокойные кони рвались из их рук при свисте вражеских пуль. Но вот кони отправлены в Вуадиль. С ними ушла треть боевого состава эскадронов. Двести спешенных кавалеристов по моей команде залегли за камнями и валунами. Мне было видно невооруженным глазом, что за рекой слева, между разбросанными в беспорядке скалами, перебегали басмачи, выбиравшие удобные укрытия для стрельбы.

Я лежал невдалеке от ущелья. Чуть поодаль за холмиком, поросшим диким шиповником, расположились связные полка. Справа от меня пристроился адъютант полка Милованов. Было ему всего двадцать лет. Он с удовольствием пощипывал обозначившиеся каштановые усики. Над левым ухом из-под сдвинутой чуть набекрень фуражки задорно вился у Гриши русый чуб.

Отличный наездник и лихой рубака, Милованов старательно наблюдал за перебежками басмачей, долго целился и потом стрелял. Перезаряжая винтовку, ругался длинно и затейливо и кричал иногда:

— Эй, басмач! Выходи один на один, я из тебя котлету сделаю! Трусишь?! — И терпеливо держал мушку над тем местом, где только что мелькнула черная папаха или чалма, и опять раздавались выстрел и брань.

— Не поднимай голову, — закричал я. — Убьют!

— Бог не выдаст — свинья не съест, — откликнулся Гриша.

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг поперхнулся на полуслове, локти его подвернулись и он ткнулся лицом в траву. Прижимаясь всем телом к земле, я переполз к Милованову, оглядел его. Пуля попала в шею навылет, чуть пониже левого уха, на земле росла лужица крови.

Спокойным было выражение лица Милованова. Он нашел в себе силы улыбнуться, когда его уносили с поля боя.

А бой продолжался. Гремели выстрелы. Стрекотали пулеметы на фланге. Курширмат, видимо, рассчитывал, что мы втянемся в узкое ущелье и он обстреляет нас с горных круч, откуда хорошо просматривалась дорога. Надо было сбить басмачей с командных высот, но сил для этого не хватало. Выручил эскадрон скобелевских кавалерийских курсов, прибывший на помощь. Командовал им инструктор Яценко.

Я объяснил Яценко задачу. Старший урядник Оренбургского казачьего полка в прошлом, Яценко слыл опытным командиром. И курсантский эскадрон был надежной боевой частью. Мы в деталях обсудили задуманную операцию. Вскоре курсанты скрылись за холмами, подступившими к горным кручам, захваченными басмачами. С риском для жизни пробирались лихие курсанты по горным карнизам над пропастью. Их вел проводник-доброволец вуадильский охотник Хамракул, вооруженный кремневым самопалом. Порой они повисали над бездной на припасенных по совету проводника и связанных крепким узлом чембурах, поводьях, подпругах. Курсанты взобрались выше басмачей и неожиданно обрушили на них десятки ручных гранат и шквал ружейного и пулеметного огня, атака была стремительной и яростной. Пригодились ручные пулеметы Шоша. Басмачи в панике бросились к Шахимардан-саю, попадая под обстрел моих красноармейцев, занявших часть ущелья.

Курширмат подался в горы в сторону кишлаков Охра и Шахимардан. Он должен был по пути натолкнуться на отряд Туйчибека и попасть в ловушку.

Жестокий семичасовой бой затих. Мы подобрали раненых и убитых, отправив их под надежным конвоем на арбах в Скобелев. Все ждали, когда загремит новая битва в ущелье, но горы безмолвствовали. Почему Туйчибек не навязал бой бежавшим в панике басмачам? Прошел час, другой. Надо было возвращаться в Вуадиль. Три наших эскадрона были бессильны преследовать почти трехтысячную банду Курширмата.

Тишина наступила необычная. Только Шахимардан-сай шумел и бурлил, катил валуны и гальку в долину.

Вскоре наши дозоры пропустили из ущелья небольшой отряд. Это был разъезд, высланный Туйчибеком ко мне для связи. У каждого джигита на левом рукаве имелась красная повязка. Они привезли мне записку, нацарапанную довольно неразборчивыми каракулями. Туйчибек сообщал, что бой в ущелье окончился. Басмачи отступили в сторону Охры. Дорога на Шахимардан свободна. Он приглашал меня на плов.

Я направил красноармейцев на отдых в Вуадиль, послал донесение в Скобелев и выехал с полуэскадроном на свидание к Туйчибеку.

Мы шли рысью каменистой дорогой над Шахимардан-саем. Звуки копыт заглушались неумолчным гулом потока.

Курбаши выехал мне навстречу в сопровождении нескольких джигитов. Приблизившись, соскочил с лошади, взял левой рукой под уздцы моего коня и, прижимая правую к сердцу, справился о моем здоровье.

— Будь дорогим гостем в моем временном жилище, — пригласил он.

Туйчибека я встречал раньше в Скобелеве, в штабе Ферганского фронта. Доводилось мне бывать и в походах вместе с его отрядом. Ему было лет тридцать. Запоминались каждому его голубые глаза и русая борода. Был он высок, проворен и ловок. Ходил в шелковом полосатом халате, туго подпоясанном пестрым бельбогом, в белоснежной чалме.

Штаб Туйчибека помещался под горой в небольшой пастушеской хижине, огороженной дувалом из обкатанных булыжников.

В дымной комнате, куда меня ввели, на полу, устланном коврами, сидели несколько джигитов. Они поспешно встали нам навстречу.

Подали традиционный плов.

— Вина нет, — сказал Туйчибек, — но в бурдюках найдется пенистый кумыс.

От холодного кумыса отдавало кислой кожей, шерстью и еще чем-то, может травами высокогорных пастбищ, где паслись кобылицы. Туйчибек снял поясной платок, распахнул шелковый полосатый халат. Саблю в серебряных червленых кавказскими горцами ножнах положил за спину. Он сам нарезал большим ножом мясо, уложил кусочки поверх риса, самую большую кость предложил мне — почетному гостю.

В помещении было сумрачно, свет проникал лишь через маленькое без стекла оконце и низкую дверь. Я обратил внимание на левую руку Туйчи: на безымянном пальце раз и другой сверкнул голубыми искрами большой камень.

«А ведь раньше Туйчи не носил колец и перстней», — подумал я. На какое-то мгновенье мне показалось, что я уже видел на другой руке такой же большой бриллиант. От этих мыслей меня отвлек радушный хозяин:

— Как прошел этот славный бой? — спросил он. — Курширмат бежал от вас так, точно за ним гнались горные духи... Надеюсь, потери не велики...

— У меня восемнадцать человек убитых и раненых, — сказал я. — У врага много больше.

Я уже хотел, было, спросить Туйчи, как это он умудрился выпустить из ущелья Курширмата, но вдруг страшное подозрение пришло на ум: «Туйчибек умышленно выпустил банду Курширмата. Он предатель! И этот перстень, ну конечно же знаменитый бриллиант Мадамина, доставшийся Курширмату после вероломного его убийства».

Я невольно поглядел на левую руку Туйчибека, лежавшую на колене. Он перехватил мой взгляд, насупился и перевернул перстень на пальце камнем вниз.