— Ну, вижу, ну и что? — Я понимаю, что она заговаривает мне зубы, увиливает, а я этого терпеть не могу.

— Так в блокаду в этот сарай со всей Петроградской трупы свозили. Человек свалится прямо на мостовой, и того. А нельзя же, чтоб лежал, так по десятку с каждой улицы живых выгоняли мертвых подбирать. Возьмем это двое еле живых одного совсем неживого, забросим в грузовик, а как битком фургон набьется, сюда едут и навалом в сарай наваливают.

Я с ужасом отворачиваюсь. Странно, но я, так любившая бывать на кладбище, долго-долго потом буду бояться ходить одна по могильным плитам Ораниенбаумской, мимо этого строения с его отливающими черным лоском, как копирка, чудом уцелевшими стеклами. Года через три я увижу из окна нашей кухни, глядевшего поверх крыш рынка на Ораниенбаумскую, густущий серый столб дыма с багровыми проблесками МОЕГО. Не знаю, какую еду сыщет себе МОЙ в том сарае, разве что доски на окнах, но съест вместе с ними и все строение. Еще через год зальют безразличным сизым асфальтом могильные плиты, очевидно пугавшие меня именно отсутствием под ними обычного ТОГО, ЧТО ТАМ ВНИЗУ. А уже во взрослой моей жизни на месте сарая, блокадного перевалочного морга Петроградской, возникнет сетчатая клетка теннисного корта. На одной его стороне повиснет яркий фанерный щит с вопросом: «ЧТО ТЕБЕ НУЖНО ДЛЯ СЧАСТЬЯ?», а на другой, напротив, — такой же с ответом: «МИР, МНЕ НУЖЕН МИР!» Безвестный остроумец не замедлит тишком переправить в ответе «М» на «К», и получится, что для счастья «КИР, МНЕ НУЖЕН КИР!»…

— …Ф-фу, вот и овощной Зеленинский!.. — Бабушка заглядывает в дверь и тотчас поворачивается ко мне со вздохом: — Ни листка капустного. Не будет, Никишка, пирожков на твоем рождении. Но ты не горюй, девка, дождешься! Все будет, дай срок! И мяса достанем, и риса, и масла сливочного вдосталь, как ДО ВОЙНЫ. Такую кулебяку сотворю — за уши не оттащишь! КАК ПРИ КОММУНИЗМЕ заживем, только бы карточки отменили…

— А правда при коммунизме карточек не будет?

— Не то что карточек, а вообще все даром начнут давать, чего душе угодно.

— Нет, честно — даром?

— Дожить бы, Никишка, а то ведь и сама не поверю, пока своими глазами не увижу!..

Мы сворачиваем с Зелениной в Геслеровский и, усталые, тащим сумку к своей Гатчинской. В тот самый момент, когда мы уже готовимся, обогнув громадное темно-красное здание типографии, где когда-то сидел директором дед, повернуть в Гатчинскую, из-за угла вдруг выскакивает машина, горой груженная чем-то белым, зеленым.

— Капуста! Капусту повезли! — отчаянно вскрикивает бабушка.

Кто-то, сидящий на вершине капустной горы, хохочет, хватает большой бледно-зеленый шар, размахивается и— бросает! Мне бросает! Я поскорей отпускаю ручку сумки, так что кульки и свертки сыплются из нее в грязь, расставляю руки, но опаздываю, конечно, и шар с оглушительной болью, с хрустом почти, ударяет мне прямо в лицо и падает в подставленные ладони. Я прижимаю его к себе — тяжелый, глянцевитый, скрипучий. Кровь из разбитого носа капает на него и, не задерживаясь на скользком, стекает на панель.

Пока бабушка, до немоты потрясенная чудом, собирает испачканные свертки обратно в сумку, я разглядываю этот сказочный, даровой, здоровенный кочан. Он так плотно стиснут изнутри, что с виду кажется совершенно непроницаемым. Каждый лист его с неведомой силой давит, гнет соседние куда-то внутрь, к центру, — кочан кругло замыкается сам на себя, как наши с бабушкой разговоры, и непонятно даже, откуда произрастают его листья, где их начало или конец, хотя я и знаю, что там, в сердцевине, — незримая мощная кочерыжка, чудовищно крепко сжимающая и держащая все.

Я рукавом пальто обтираю кровь с кочана:

— БАБУШКА, УЖЕ КОММУНИЗМ?

Класс еще на прошлой неделе знал, что 3 марта ему предстоит день везения: почти без кочевья, целых четыре урока подряд в биокабе. На первые три урока биокаб предоставлялся нам потому, что все равно пустовал. Биологиня Нелли Петровна с утра уехала на «выездные занятия» с восьмыми классами в Кунсткамеру (там, созерцая противных заспиртованных уродцев-эмбрионов, бродили в прошлом году и мы под присмотром той же биологини, старательно обходившей вопрос самого зарождения этих монстров и преподносившей их нам как «игру природы»). Вернувшись же к четвертому уроку в школу, Нелли Петровна, опять же в биокабе, преподала 9–I очередную порцию биоложки.

Еще до прихода Настасьи Алексеевны, которая проводила с нами в биокабе кряду все три свои математики, моя Кинна шепнула мне, устраиваясь:

— Нашла в ящике тетрадку?

С самого нынешнего вставания навязчиво и тупо сосредоточенная на какой-то острой и беспокойной точке внутри, где, должно быть, засела колючая искорка вчерашнего МОЕГО, я, однако, вовремя очнулась и сумела найтись:

— Утром вынула, спасибо, Кинна.

— Понимаешь Никанд… Кинна то есть моя мама как с родсобрания пришла сразу понесла твою маму в хвост и в гриву и говорит что при такой мамочке удивительно почему ты давно меня не изуродовала своим влиянием а я тут как раз под диванной подушкой нахожу тетрадку с «Межпланкой» не знаю как быть вылетаю с ней в коридор а Юрка там пройтись собирается до Большого и обратно я ему и говорю занеси ей в ящик все равно мимо пойдешь! Уломала короче говоря!

Стало быть, он врал, что сам предложил ей насчет тетрадки?.. Но дело тут же объяснилось.

— Я Кинна ему дала твой дом-номер и квартиру пусть думаю знает на всякий пожарный ведь сколько тебя вчера приглашал вдруг втюрился? — бесхитростно продолжала моя Кинна. — Я же для тебя все что хочешь!

Врал не он, а она. Значит, если бы я сейчас ляпнула ей о своих новых и отдельных отношениях с Юркой, мне чуть ли не благодарить ее пришлось бы. Ясно, Кинна выставляла на вид свою услугу, чтобы еще надежнее закрепить за собой меня, личное свое «средство производства». Я ведь поняла это вчера, с чего же мне хоть на секунду вздумалось больше поверить ей?

Между тем рассказать не терпелось ужасно, но выходило, что некому. Уж тем более — Кинне. Юрке она соседка по квартире, мне — по классу, ей известно обо мне слишком много постыдного. Вдруг разругаемся с ней, и тогда… И потом, видела же я, с каким странным недовольством глядела она вчера на наш пляс. Нет, опасней не бывает, лучше тогда рассказать Жозьке: во-первых, сестра, во-вторых — в другой школе. Но Жозька возьмет да и проговорится тете Любе, и тогда уж… Куда ни кинь, все клин. Не сказать ли все-таки Кинне? Я к ней навряд ли теперь буду ходить, а Юрке нельзя мне звякать, так не сможет ли Кинна передавать записки? Нет, нет, записки о свиданиях в чужих руках… невозможно! Меня вдруг осенило, что надо вообще держать язык за зубами, что мы с Юркой должны полагаться только друг на друга и что, хотя ничего особенного вчера не произошло, пятнадцать минут хилянья под руку по пустынным улицам отрезали нас решительно от всех. Неужели это всегда так отрезает?..

Когда Настасья Алексеевна велела записать в тетрадки задачу на дом, я, прежде чем открыть свою зеленую, с «Эвкабабами» в хвосте, несколько раз с нежной отрезанностью погладила ее по зернистому кожзаменителю обложки: она была в руках у Юрки и даже у него за пазухой!..

На перемене Валька Изотова, перебегая по коридору от группы к группе наших, бронзово и рублено провещала и нам с Кинной:

— Девы!// Если у кого недописаны// пожелания// торопитесь// сегодня после уроков// я соберу у всех// и сразу раздам!

Мы писали друг другу пожелания к 8 Марта уже несколько лет. Каждый год еще в феврале кидался жребий, разнарядка — кто кому будет писать. Кроме особых пожеланий Кинне и Орлянке, которые я сама тихонько суну им в портфели ближе к празднику, мне в этом году выпало написать Галке Повторёнок, Жанке Файн и еще пятерым. Я заранее знала, что от них же получу ответные, когда Изотова соберет пожелания у всех, разложит по фамилиям и раздаст.

Тексты пожеланий всегда были самыми простенькими: «поздравляю-желаю», разве что мы с Орлянкой иногда писали в стихах. Ценилась в пожеланиях картинка или открытка, на которой писался текст, и тут каждая вертелась как могла. Мы покупали открытки с цветами, птицами и балеринами в окрестных «Союзпечатях», грабили домашние плюшевые альбомы открыток и довоенные «тематические» открыточные наборы (я, например, вытащила из дедова набора «Ревизор» все открытки с дамами в пестрых платьях — дарить скучных толстых чиновников в вицмундирах не годилось). Но самыми драгоценными считались в классе дореволюционные поздравительные почтовые карточки с вытисненными в твердом картоне позолоченными и посеребренными изображениями. Одну такую роскошную открытку с маленьким заснеженным замком, уютные вечерние окна которого светились с помощью навеки залитых в тиснение выпуклых капелек золота, я украла у бабушки из шкафа и употребила для пожелания Кинне: заклеила бумагой старинное, усыпанное ятями чье-то письмо на обороте и написала на заклейке свои стихи Кинне. Невероятной и оригинальной богачкой в отношении картинок у нас числилась Верка Жижикова— отец ее работал на табачной фабрике и в изобилии приносил ей этикетки для папиросных коробков. Каждой хотелось получить «Тройку», «Друга», «Северную Пальмиру» — аккуратные, яркие, гладкие, еще отделенные от никому не нужных коробков. Но мне Верка в этом году не выпала.