Когда я примерно уже знала стеллажные сокровища, то однажды, с месяц назад, спросила у Александры Ивановны:

— А почему, Александра Ивановна, вы с этих полок ничего не выдаете?

— Не суй свой нос… — начала она, но все же снизошла и объяснила: — Это малорекомендованные полки.

— А что значит — малорекомендованные?

— Книги не то что совсем запрещенные, а те, которые выдаются по настоятельной просьбе читателя, например, когда у него в них особая надобность по работе.

— А есть и совсем запрещенные? — с любопытством спросила я.

— Уже нет.

— А куда они делись?

— Увезли и сожгли. Где надо, есть специальные печи.

Здорово же я ошибалась, воображая, будто хорошо, что МОЙ принадлежит всем. Как раз ЕГО-то надо бы раздавать строго по выбору. Я представила себе гигантскую печь, в которой жадно гудит МОЙ, и в ЕГО бессчетные языки кидают книгу за книгой, а развернутые страницы, почернев, но еще сохраняя отпечаток шрифта, с мукой заворачиваются внутрь, к корешку.

Но если давать МОЙ не всем, вдруг сочтут, что именно нашей семье, в особенности мне, нельзя давать МОЕГО? Мне, наверное, и впрямь нельзя ЕГО давать, если у меня бывают такие мысли.

— Слава труду, хоть эти не тронули, — кивнула меж тем Александра Ивановна на стеллажи.

— И все-таки у вас тут Брюсов, Блок, книжки о Петрове-Водкине, о Врубеле… Жалко… Стоят тут в темноте…

— А спрос читательский на них есть? Ты когда-нибудь слышала, чтобы у меня их просили, а я не давала? — схитрила Александра Ивановна.

— Да ведь их в школе не проходят, и в институтах, наверное. Никто и не знает. Я у вас только их и видала. И потом, вы же сами можете читателям предложить. Вы некоторые книги очень даже советуете.

— Разговорчики в строю! Тихо! Рыба и дети голоса не имеют! Дуй за прилавок, сейчас тушканчиков целая стая прилетит. На бреющем полете!

Тогда я стала рекламировать ей ее же хозяйство, показала и «Пана», и «Красного коня», процитировала Блока и, наконец, сказала:

— Александра Ивановна, у меня настоятельная просьба. Вы мне на дом Блока дадите?

— А особая надобность есть? Реферат по началу века пишешь?

— Реферат — не знаю, что такое. А надобность есть. И если честно, особая.

— Пшла, в формуляр к себе впиши — и утешайся, особа!

— Почему это я особа? — слегка обиделась я.

— Потому что чудило, — ответила она, словно тайком радуясь, что я — чудило. — Все мы поначалу особы, пока нам рога не обломали. В нашей буче, в боевой, кипучей. — Она вдруг протянула руку над столиком и быстро погладила меня по голове. — Только мы заколок в открытую не носили. Подкалывали косички и закрывали сзади одним большим бантом. Черным таким, плоским, муаровым. — И она неожиданно добавила с насмешливым укором, вполне прозаически, не сделав паузы меж строчками, как совершенно свое: — О весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта!..

— А вот, Александра Ивановна, еще лучше:

Май жестокий с белыми ночами!

Вечный стук в ворота: выходи!

Голубая дымка за плечами,

Неизвестность, гибель впереди!

Женщины с безумными очами,

С вечно смятой розой на груди! —

Пробудись! Пронзи меня мечами,

От страстей моих освободи!

Она помолчала, а потом произнесла со странным, почти сентиментальным полувздохом чье-то испанское или итальянское имя:

— Бузано Крессиво… — Или, может быть, мне так послышалось.

Я смекнула, что этот Бузано Крессиво, видимо, основоположник, основатель всего «забвенного» искусства или течения в искусстве. Иностранный поэт, художник, главный в таком искусстве, ну, как Ломоносов — первый во всех науках. Спрашивать, обнаруживая свою полную безграмотность, показалось неудобно. Может, он как Леонардо да Винчи, а я и не слыхала…

Я унесла домой томик Блока и загадку Бузано Крессиво. Посмотрела в дедовском Энциклопедическом словаре Павленкова, не обнаружила. Все следующие свои вечера в библиотеке я рылась в словарях, лазала на верхотуру и листала тома Брокгауза и Ефрона, тесно, как узкие золотые патроны в патронташах, стоявшие там на нескольких полках. Ни на Бузано, ни на Крессиво ничего не было. А если я не так расслышала первую букву фамилии? Если не Крессиво, а Грессиво? И если в начале не «е», а «и»? Но и эти гаданья ничего не дали.

Наконец сегодня, когда стрелка электрических стенных часов, зримо дергаясь, приближалась к пяти, мне стало стыдно молчать, а загадка сделалась невыносимой. В самом деле, великовозрастная кобылища, на свидание, вон, бежит, а спросить у взрослого человека, что надо, трусит и стесняется. Знал бы Юрка, который сейчас, должно быть, подходит к крыльцу!..

— Александра Ивановна, скажите, пожалуйста, кто такой Бузано Крессиво?

— Бузано? Крессиво? В первый раз слышу! А в чем дело?

— Вы мне его сами назвали, когда я вам, помните, Блока читала, стихи «Май жестокий…». Он поэт или художник, Бузано Крессиво?

— Постой-постой. Я сказала— Буза… А! — Она захохотала. — Я, вероятно, сказала — буза!

— А что такое буза?

— Ну, чушь, ерунда, пустозвонство. Так говорилось в нашей комсомольской юности.

— Да разве Блок — ерунда?

— Понимаешь, в нашей комсомольской юности про него стыдились говорить иначе. НО МАЛО ЛИ КТО, КОГДА И ЧЕГО СТЫДИЛСЯ? ВОТ Я И СКАЗАЛА ТЕБЕ: БУЗА, НО КРАСИВО.

Юрка в самом деле стоял у крыльца и курил свой всегдашний «Памир», преувеличенно резко выбрасывая, выталкивая губами дым. Я еще накануне уловила, что некоторые его жесты намеренно усилены, напоказ выпячены. Вчера, чересчур крепко сжимая мой локоть, чрезмерно озабоченно сводя брови при взгляде на часы, слишком протяженно безмолвствуя в ответ на иные мои реплики и необратимо круто разворачиваясь после прощанья у ворот, он, казалось, изо всех сил старался подчеркнуть свою суровость, решимость, занятость и немногословие. Вот и в курении его будто читалось: «Лажа, жду чуву, она опаздывает, время теряю, да что поделаешь, если заметали». Я опоздала всего минут на пять, срок, принятый как минимальный в разговорах с Кинной о будущих свиданиях, на которые у нас было решено опаздывать этак минут на сорок, а еще лучше поначалу не являться совсем, чтобы ждал, мучился и терялся в догадках. Но мучить и надувать я, видно, сроду не умела, выскочила сразу после разоблачения Бузано Крессиво и даже мизерное свое опоздание тут же приплюсовала к основной вине. Едва успев пожать Юрке руку, я заранее ноющим голосом начала с оправданий:

— Юра, ты извини, что опоздала, неудобно же среди разговора вдруг сдирать, а мы с библиотекаршей одну штуку обсуждали…

— Не влияет, — сказал он кратко, — притопала, и порядок.

— Юра, — добавляя жалостливости, продолжала я, — ты еще раз меня извини, но вчера, когда договаривались, я забыла, что у нас сегодня в семь вечер. Так мне сейчас домой успеть бы добежать, ну, там меня еще попилят, что не при такой учебе на танцы ходить, а потом переодеться — и в школу. Ты же помнишь, девчонки вчера только о вечере и трёкали, — нарочно вставила я словечко Люси Дворниковой.

— Ну и вери бэдсно, что забыла. Выходит, со временем у нас типичное не то? Хорошо хоть я билеты в «Арс» не взял. Там «Индийская гробница», думал, может, сползаем? Возьми да пошли свой вечер подальше!

— Ты что? Я к этому вечеру чуть не год танцевать училась, к вам-то бегала, неужели отказываться, чуть дело на лад пошло?..

— Получается, как в «Мишке» поют, «ты со мной неловко пошутила»? — со сдержанной угрозой процитировал он.

Меня это вдруг раздражило: в конце концов, я дважды извинялась. И он что, кроме «Мишки», ничего не знает? Вчера тоже «Мишку» пел!

— «Не сердись, любимый мой, молю!» — продолжила я цитату. Он внезапно грубо схватил меня за плечи и придвинул к себе:

— Сдурела — такие слова?!

Я испугалась, — правда, жуткий переборщ вышел, если он не понял.