— Дело есть, — остановила я ее, танцевально шедшую к двери.

Я поняла, что момент для давно мною задуманного и обдуманного, момент ответственный и критический, наступает.

— Мы с тобой ходим и провожаемся почти два года, — начала я. — Не пора ли уже и поклясться?

— Я пожалуйста я сама удивлялась чего это мы тянем? — ответила Инка, торопясь к Марго Вешенковой. — Ты клятву придумала? — осведомилась она совсем как некогда, в 1–I, Наташка.

— Надо поклясться, что мы всегда будем одно.

— Как это одно? — изумилась она.

— А так, — торжествующе и важно принялась объяснять я. — Прежде всего, надо объединить наши имена, чтобы у нас стало одно имя на двоих.

— Одно? — еще изумленнее спросила она. Мы снова сидели на ее диванчике. — А как тогда различать скажи пожалуйста?

— А и не надо различать, раз мы будем одно. Ты Инна, я Ника. Если сложить, получится КИННА. Две КИННЫ, — я нагло пользовалась вчерашней находкой Игоря, соединившего Нику и Жозефину в ФИНИКОВ. — КИННЫ — красивое слово, что-то вроде «римских ид».

— Это конечно но как друг друга звать одинаково?

— А очень просто, — продолжала открыто торжествовать я. — Ты меня позовешь: «Кинна!» — а я отвечу: «Что, Кинна?» Это и будет значить, что мы одно, что одинаковые. Как близнецы.

— Это ладно давай но только не в школе засмеют. Ну, ты у меня, — опять это подчеркивание! — ну ты у меня и артистка ну и умничка! Кто бы еще до такого додумался?! С такой умничкой поклясться одно удовольствие! Клянись ты первая а я за тобой.

Убежденная, что клятва действительно поможет и навсегда приварит нас друг к другу, я для пущей важности сделала паузу и затем веско, медленно произнесла:

— Я, Кинна, клянусь, что всегда буду с Кинной, что бы ни случилось, как бы нас ни пытались разбить. Повторяй!

Она повторила, не переводя дыхания:

— Я КИННА КЛЯНУСЬ ЧТО ВСЕГДА БУДУ С КИННОЙ ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ КАК БЫ НАС НИ ПЫТАЛИСЬ РАЗБИТЬ А ТЕПЕРЬ ПОЙДЕМ ПОТАНЦУЕМ!

Просторная комната Вешенковых по площади равнялась обеим Инкиным. В ней стояли славянский шкаф, комод и три топчана, усеянных подушечками с болгарским крестом. А посреди стола, на протянутой наискосок дорожке «продери наскрозь», покоилось то, ради чего мы с Инкой сюда и шли, — обитый рыжим дерматином патефон с уже откинутой крышкой и пустым пока диском. За окнами стемнело; на столике Ритки (Марго) Вешенковой горела лампа на гнущейся ножке.

В простоватом круглом лице Маргошки присутствовало то заледенелое окостенение, что делает такие физиономии немножко щучьими, заставляя предполагать стервозность. Но Маргошка стервозой отнюдь не была: это у нее заменялось неистребимой и вечно неудовлетворенной потребностью поучать. Потому она охотно делила с Инкой неблагодарный труд моего натаскивания в танцах. Маргошка училась тоже в девятом классе, в 46-й женской.

Хозяйка, тетя Груня Вешенкова, рабочая трампарка на Барочной, нынче вышла во вторую смену. Воротись она после первой — мигом выставила бы нас из комнаты, в смертной устали валясь на топчан со словами: «Можно мне хоть кости бросить в покое, без щенков?» Эти грубые изгнания нравились мне больше, чем интеллигентно скрытое недовольство Евгении Викторовны, порой расшифровываемое резкими швырками горбушки. Тетя Груня неплохо ладила с соседками, хотя сам факт, что у них две комнаты, вызывал у нее такое же негодование, как наши две (даже две с половиной!) у остальной нашей коммуналки. Проблема второй комнаты точила тетю Груню потому, что у нее, кроме Маргошки, был старший сын Юрка и им, как разнополой семье, полагалось иметь две.

Юрка Вешенков пошел работать слесарем в ИРПА, что на Крестовском, сразу после седьмого класса, и теперь заканчивал десятилетку — посещал трижды в неделю вечернюю школу раб-молодежи, немилосердно прогуливая. Сейчас он, как всегда молча, сидел за Маргошкиным столиком и мастрячил что-то из железок и проволочек.

У Вешенковых мне обычно бывало куда спокойней и свободней, чем у Инки. За почти что год танцевальных уроков я попривыкла к этой комнате, к тете Груне с Маргошкой и к молчаливому Юркиному присутствию.

Я училась танцевать с начала прошлого лета. Мои уже несколько летних сезонов оставались в городе, с уходом отца на инвалидную пенсию порешив, что «дачи нам теперь не по карману»; лагерей я не выносила и торчала у себя на Гатчинской, изредка пробавляясь однодневными поездками в Дибуны к отцовым друзьям Коштанам. Там я быстро соскучивалась в обществе их дочек — своей однолетки, рыжей надменной отличницы Марианны и младшей, глуповатой и плаксивой Иды, — и возвращалась в город, чтобы ежедневно сквозь непродышный каменный зной и шершаво-шелковистый тополиный пух Петроградской бегать к Инке и Вешенковым, тоже никуда не уезжавшим на лето, с целью победить свою двигательную бездарность.

В те времена, после рухнувшей попытки обучать школьников «бальным танцам» — всем этим па-зефирам, па-де-патенерам и па-д’эспаням, скучным, сложным и требовавшим большого пространства, — вдруг воскресла недавно почти запретная джазовая музыка. Повылезали из шкафчиков довоенные тяжелые, толстые пластинки на 78 оборотов, скоротечные — на каждой стороне всего по одному танцу или песенке; колодцы дворов заполнились повсюдной, ежеоконной хрипотцой истертых танго, фокстротов, уанстепов, тустепов и румб; под них затанцевали на всех взрослых и школьных вечерах, а школа и промышленность все еще стеснялись буржуазных названий этих танцев, заменяя их пристойными словами «быстрый танец», «медленный танец». С такими подзаголовками выпускались и новые пластинки, следуя покупательскому спросу, но наивно пытаясь обхитрить любителей «такой» музыки хотя бы наименованием.

На наших уроках, впрочем, названия не имели значения. Мы танцевали свои танго, фоксы и вальс-бостоны под любую музыку, даже классическую, под Листа, под Шопена. Подходили нам и новые эстрадные песенки, например кубинская народная «Голубка» в исполнении Шульженко, — получалось томнейшее танго. Шли в ход и романсы, допустим «Утро туманное». Тетя Груня, припомнив порою молодость, напевала нам блатные песни своих лет, «Мурку», «Кирпичики», «Я Сеньку встретила», — мы их заучивали и подвывали, танцуя, когда почему-либо выходил из строя патефон; плясали и под невозможные радийные победоносные или протяжно-лирические мелодии. Патефон Вешенковых по сравнению с нашим еще дедовским граммофоном «Пишущий Амур» — деревянным ящиком с тонкой ореховой трубой и тяжелой мембраной — казался мне чудом современной техники: легкий, компактный корпус, откидная крышка, выдвижной пластмассовый треугольный ящичек для иголок в боку. Ручка его, заводя, крутилась намного легче ручки нашего «Пишамура», как с привычной тягой к сокращениям звала его я.

Юрка почти всегда присутствовал на наших уроках, но не вмешивался, помалкивал, что-нибудь мастеря, — очевидно, пренебрегал «девчонскими плясами». Он разве что иногда налаживал захандривший патефон или с досадой подходил к нему, когда заедало заигранную пластинку и выходило что-нибудь вроде:

Мишка, Мишка, где твоя улыбка,

Полная задора и огня?

Самая нелепая оши… паяоши… паяоши… паяоши…

Он передвигал мембрану с иголкой, и нахальный женский голос торжествующе допевал куплет:

...ошибка,

То, что ты уходишь от меня!

Юрка явно скучал с нами, младшими. Правда, тем летом, случалось, он приносил где-то добытые новые пластинки и даже желтые, желеобразные, прозрачные самодеятельные записи на «костях» — то есть на рентгеновской пленке, на которой впрямь нередко виднелись тени человеческих костей или странных мешочкоподобных внутренних органов. Так появился у Вешенковых моднейший и неприличнейший «Оксфордский цирк», где лихой мужской хор то ли сыпал заборными выражениями прямо по-русски, то ли подтасовывал английские слова так, чтобы получалось подобие скабрезных русских. Так или иначе, музыка отменная, и мы танцевали, не обращая внимания на слова, якобы не понимая их, а на самом деле ценя запись именно за ее непристойность. Несколько раз Юрка притаскивал кульки с абрикосами, сливами и широким жестом высыпал их на клеенку: «угощайтесь, девчата!». Он мог себе позволить — уже получил третий разряд и неплохо зарабатывал, взрослый, восемнадцатилетний человек, который на ближайших выборах будет голосовать!