— Это письмо мне было надписано она вчера вынула из ящика и прочитала! — объясняла Кинна. — И говорит раньше она не хотела допускать между нами переписки с пустыми нежностями а теперь если дело касается устройства моего будущего она не может со мной этого не обсудить и что пусть я сама решу уже большая… Ну мы обсудили с ней и решили я поеду потому что здесь в институт могу и не пройти!

Тут я наконец сообразила, что мне с Кинной осталось быть уже недолго, а в десятом классе я окажусь совсем одна.

— Что ты! Не уезжай! Как же ты поедешь, там же чужая семья!

— А здесь? — справедливо и печально возразила Кинна.

— Никуда я тебя не отпущу! — бессильно всхлипнула я.

— Ты не можешь не отпустить ты же должна желать мне добра! Разве ты хочешь чтобы я без высшего осталась?.. Я и сама туда не на крылышках полечу все ведь здесь бросаю главное тебя!.. Мама и то меня отпускает а уж как она папу не терпит!

Пришлось смириться.

— Тем более, — сказала я, — раз нам скоро расставаться, мы должны хотя бы оставшееся время быть постоянно рядом. Может быть, мы на всю жизнь…

— Скорее всего на всю! Это ты правильно сейчас не разлучаться чтоб потом больше друг друга помнить… Я и думаю как бы это тебя пореже от себя отпускать? Ты вот сегодня в Промку собиралась давай я там с тобой посижу вместе англяз непереводим только не будем там очень долго сидеть надо же еще к вечеру переодеться и подзавиться…

Ну и в переплетец же я попала! Вчера, совсем забыв, что нынче в семь вечер, я сказала Юрке в пять подойти к Промке! Значит, нам с ним и сегодня не пробыть вместе больше пятнадцати, ну двадцати минут! Еще как он на это посмотрит?.. А Кинну не могу взять с собой, чтобы она не столкнулась у библиотеки с Юркой. Как выкрутиться из всего этого? Я начала с Кинны.

— Кинна, ты сегодня лучше со мной не ходи. Английский мне, правда, перевести недолго, но Александра Ивановна, библиотекарь промковский, просила, чтобы я ей сегодня один стеллаж разобрать помогла. Зачем же я тебя там зря буду держать? Лучше иди спокойно домой и одевайся на полной свободе. Чего уж нам за каждую-то минутку цепляться!

— Точно я ведь не сегодня уезжаю еще це-елых три месяца! — согласилась Кинна, успокаиваясь. Три месяца обеим нам казались немыслимым сроком, хотя мы уже понимали, что срок этот непременно наступит… Кинна прибавила: — А сейчас давай-ка в буфет сгоняем может там еще не все тещины языки разобрали! И какао Кинна возьмем!

— Нет, Кинна, — сказала я. — Мне надо узнать, правду Пожарова про старый пионерский значок говорила или врет как сивый мерин.

— Как же ты узнаешь Кинна если таких значков больше нигде нет?

— В библиотеке! Сбегаем туда, а время останется — и в буфет завернем, они же с библиотекой рядышком!

— Да откуда в библиотеке-то старые значки?

— Увидишь! Некогда!

Мы помчались на первый этаж.

Мысль о библиотеке возникла у меня, едва лишь Пожар сказала о дровах в форме свастики. Когда-то, в шестом, кажется, нам вовсю рекомендовали, навязывали и даже читали вслух на сборах до оскомины сладкую книжку о героине военных лет Гуле Королевой. Гуля погибла на войне, уже будучи комсомолкой, выйдя замуж и став матерью. Но до глав о замужестве и материнстве Гули наша тогдашняя воспиталка Елизавета Юрьевна Замурзаева, конечно, не доходила, читая нам в основном главы о том, какой очаровательной дошкольницей и какой отличной ученицей и пионеркой она была. Чтение сопровождал обычно показ прекрасных, гладко-коричневого тона фотографий, обильно украшавших книгу: Гуля купается, Гуля сидит в обнимку с собакой, Гуля стоит возле товарища Молотова во время его визита в Артек. Имелась среди них и крупная, по грудь, фотография Гули-пионерки при галстуке и довоенном значке. Значок там так и лез в глаза, и если дрова на нем сложены как-нибудь не так, мы это немедленно увидим.

Наша библиотекарша Эмилия Борисовна обрадовалась, когда две старшеклассницы явились к ней в тесную и пустынную на большой перемене библиотеку просить не «Джен Эйр» какую-нибудь, а идеологически выдержанную книгу про Гулю. Она мигом выдала ее нам, и мы, не вспомнив о буфете, рванули на третий этаж, к своему окну. Нужную фотографию долго искать не пришлось — зачитанная книга прямо на ней и раскрылась. Мы подставили ее под солнечный луч, чтобы разглядеть Гулин значок во всех подробностях.

— По-моему дрова как дрова! — сказала Кинна.

— А если вверх ногами повернуть? — засомневалась я. — Те пожаровские умные люди уж наверно по-всякому его крутили!

Мы повертели фотографию и так, и эдак, попытались даже глядеть вровень со страницей, прислонив в ней глаз. Ни одно полено не приобретало предательских загибчиков фашистского креста.

— Ну разве что они через калейдоскоп его смотрели тогда что хочешь можно увидеть хоть удава хоть синицу! — сказала Кинна.

ДРОВА И ВПРАВДУ ОКАЗАЛИСЬ КАК ДРОВА. ЭТО ПОЖАРОВА БЫЛА НЕ В УМЕ, А В СТАРУШЕЧЬЕМ ДЕРЕВЕНСКОМ САРАФАНЕ, А ТО И В СПИЧЕЧНОМ КОРОБКЕ НА ВАТКЕ, КАК НЕИЗВЕСТНОЕ ПРЕПАРИРОВАННОЕ НАСЕКОМОЕ.

После уроков Изотова быстро раздала пожелания. Класс расхватывал их, изо всех сил торопясь по домам — одеваться, причесываться, доклянчивать последние мелочи для «бальных туалетов».

Я прямиком по Малому двинулась к Промке. Кинна проводила меня до Колпинской. Тут мы купили на углу у лоточницы по два сочащихся постным маслом, золото-ржавых пирожка с повидлом, съели, а потом постояли на прощанье, рассматривая полученные пожелания. Когда я распечатала конверт от Жанки Фаин, обе мы ахнули, а мне стало совестно: я отправила ей простенькую союз-печатную открыточку с розочкой, а она так неслыханно расщедрилась! В конверте была чудесная дореволюционная свадебная открытка, усеянная букетиками тисненых, приятно пупырчатых на ощупь незабудок, среди которых соединялись в нежном пожатии две прелестные розовые руки в одинаковых прозрачных колокольчатых манжетах. Жанка не заклеила старинного письма на обороте, а просто обернула открытку бумажкой с пожеланием мне. Мы с Кинной прочли написанное чьим-то старомодным взлетывающим почерком давнее послание: молодых супругов Файн поздравляли с бракосочетанием. Не знаю, имелись ли в виду Жанкины дедушка и бабушка, — может, и прадед с прабабкой.

Пожелание Галки Повторёнок оказалось совсем другого рода. Я послала ей довольно ценную старую открытку, где из медного таза прямо на зрителя сыпался сочный ливень красной смородины. В Галкином же конверте лежал, обернутый пожеланием, тоненький печатный листок — малопонятный текст, обведенный чахлой виньеткой. Хотя Галка и проставила над некоторыми словами жирные чернильные ударения, мы с трудом его прочли: «Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины, Иже везде сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни Подателю, приидй и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша».

Мы пожимали плечами, удивлялись. Все-таки каждая старалась сопроводить пожелание чем-нибудь поярче, посимпатичней, поредкостней. А это уж вовсе ни на что не походило!..

Пожелания, доставшиеся Кинне, столь же не соответствовали ее пожеланиям. Впрочем, весь интерес наших передаваемых через старосту пожеланий в том и заключался: мы писали их не в ответ, а одновременно, и никто не знал, что в обмен на что получит.

Когда Кинна свернула в Колпинскую, чтобы идти к своей Барочной, я проводила ее невысокую фигурку в сереньком пальто раскаивающимся взглядом. Как я могла с утра так плохо о ней думать, воображать, что она пытается закрепить меня за собой, если она уже решила уехать, уехать насовсем, в чужой город, в чужую школу, в чужую семью? Пусть у нее и тут получужая семья, но она к ней привыкла, а там привыкать заново, да и мачеха — это не то что отчим. С чего мне померещилось, будто Кинне нельзя сказать про Юрку, будто она выдаст, выболтает, насплетничает? Ясно же — она меня любит, ей не хочется меня оставлять, и вон она как отбивала попытки Пожар нас разъединить! Да разве я стою такого отношения, коли могу втайне отвратительно подозревать подругу, с которой даже поклялась и завела одно имя на двоих? И откуда во мне столько гадости, скверны? (Слово из Галкиного текста крепко вплелось в мою самокритику.) Завтра же расскажу Кинне все про Юрку, тем более сегодня наверняка прибавится, что рассказывать!..