На всех следующих уроках, включая и последний, физику, когда мы перекочевали из биокаба в физкаб, класс спешно надписывал открытки, упаковывал в конверты и выводил на них имена и фамилии.

Меня беспокоило, как же мы будем с Кинной, раз нельзя теперь у нее видеться, и на большой перемене я потащила ее для разговора к торцовому коридорному окну меж дверями биокаба и уборной.

— Кинна, ты, может, решила послушаться маму и теперь не захочешь со мной дружить? Не успели поклясться — и на попятную? Перепугались, как бобики?

— Ты что Кинна с ума ты сошла Кинна привыкла сочинять вот и сочиняешь Кинна? — затараторила Кинна. — Как это можно нельзя ведь клятвы нарушать это последнее дело кто клятву нарушит может и всю страну предать известно же и за кого ты меня принимаешь? Ой гляди! Спички почему-то под батареей валяются! — Кинна извлекла из-под батареи спичечный коробок, встряхнула: не гремит, и протянула мне. — Что это в нем интересно?

Но раскрыть коробок я не успела. К нам неожиданно подошла Пожар, совсем одна, без свиты.

— Отойди, пожалуйста, Иванкович, — сказала она Кинне. — Я с Плешковой хочу с глазу на глаз поговорить.

— Она хочет! И не подумаю! Со мной все равно что с глазу на глаз вот только если она меня сама попросит!

— Ты ее просишь, Плешкова, или нет?..

— Нет, пусть она будет.

— Понимаешь, Плеша, я с тобой хотела по-хорошему, тихо.

— А почему при мне нельзя по-хорошему тихо? — спросила Кинна.

— А потому, что ты к ней вечно липнешь и поддакиваешь, причем всегда в самом плохом, — сказала Пожар, осыпав Кинну испепеляюще-враждебными брызгами МОЕГО из темных своих глаз. — Оставишь ты нас одних?!

— Нет! — отрезали мы хором.

— Ну, ка-ак зна-аете, — протянула Пожар как-то обиженно и, если бы то была не она, я сказала бы, завистливо, что ли. — Я вот о чем хочу, Плешкова. Зря ты отказываешься писать в стенгазету. Худо это может кончиться, а я не хочу, чтобы ты попала в беду.

— В какую еще беду? Мало мне тебя? — с грубым вызовом сказала я.

— Разве ты никогда не слышала, что такими, как ты, ну, которые от всех прямо копытами отлягиваются и много о себе воображают, рано или поздно, — она сделала угрожающую паузу, — рано или поздно, но такими обязательно завладевает враг?

— Что ты мелешь, Пожарова, какой враг?

— А такой, Плешкова, которому зачем-нибудь могут понадобиться твои способности, твои стихи например.

— Ты что, шпионов имеешь в виду? Агентов Уолл-стрита? Кому там могут понадобиться мои пошленькие песенки? Сама же, помнишь, пошлятиной их называла, говорила, они класс разлагают!

— Вот для того, Плеша, и могут понадобиться. Разве ты не слышала, как хитер бывает враг, в какие он иногда мелочи влезает, лишь бы навредничать? Вспомни про пионерский значок!..

— Что с тобой, Пожарова, при чем тут пионерский значок? Я хоть и не комсомолка, но уже давно не пионерка!

— Ты в уме или в сарафане, Плеша? — порылась в своем неизменном запасе юмора Пожар. — Ты не слыхала, что было со значком?

— От тебя первой слышу, что с моим значком что-то было.

— Да не с твоим, с общим. Ты, может быть, видела на фотографиях — до войны значок был как держалка для галстука. А после войны выпустили новый.

Действительно, вступая в третьем классе в пионеры, мы ждали именно таких, довоенных значков. Они представляли собой тяжелые металлические зажимы для галстуков с изображением горящего костра. Галстук не приходилось завязывать: его концы пропускались в зажим, а потом сзади смачно щелкал замочек, закрепляя их и заменяя узел галстука. Один такой значок я еще до школы держала в руках — мне показывал его кто-то из старших, и мне ужасно хотелось скорее получить такой же. Но при вступлении в пионеры мне, как и другим, купили жалкий, легкий, прикалывающийся к платью значок: вырезанную из жести звездочку, из-за которой вздымались три красных языка МОЕГО, — эти значки продавались за гроши в любом канцелярском, а те, желанные и солидные, были навсегда упразднены.

— Ну, я помню старые значки, что дальше?

— А если помнишь, значит, помнишь и что там нарисовано.

— Конечно, — костер горит, и все.

— А что в костре горело?

— Как что? Дрова!

— Ну а как они были сложены?

— Как полагается для костра. Нас в пионерском лагере как раз так складывать учили, очень удобно!

— Удобно! — передразнила Пожар. — Правда, с малышей спрашивать нельзя, они ведь не разбираются.

— Да в чем тут разбираться?

— А в том, что дрова на значке были сложены в форме фашистского знака! — торжествующе сказала Пожар. — Понимаешь теперь, какую хитрость надо было иметь, чтобы еще до войны проникнуть на фабрику значков, подкупить художника и всадить свой знак в эмблему, которую носили на себе мильоны наших пионеров?! Хорошо хоть после войны нашлись умные люди, разглядели и догадались, и значки прекратили выпускать. А то до сих пор пионеры ходили бы с фашистским знаком на груди.

— А по-моему, ерунду ты порешь.

— Кто не верит— пусть проверит, — употребила Пожар расхожую поговорку класса. Тут она заметила в моей руке спичечный коробок. — Что это у тебя, Плеша? Зачем тебе спички?

Она взяла меня за руку странным движением — сначала за локоть, а потом провела рукой по моей руке до ладони, словно погладила. Коснувшись моей ладони своею, иссушенной ее всегдашним МОИМ, вынимая из моих пальцев коробок, она заглянула мне в глаза, и я увидела, что ее МОЙ бывает временами не жгучим, а теплым и вкрадчивым. Пожар открыла коробок и вдруг с брезгливым страхом вскрикнула:

— Что это?! Гадость какая! Вот ужас! Только от тебя, Плешь, и можно ждать!

Мы, тоже испуганные, заглянули в коробок. Там, на желтой ватке, покоился крошечный скелетик какого-то неизвестного существа, скорее всего, насекомого, может быть, бабочки, хотя ведь у бабочек нет скелета…

Конечно же, это было учебное пособие, случайно выметенное нянечками из биокаба, но холодная судорога омерзения прошла у меня по спине, и я отдернула руку от коробка.

— Спущу в уборную! — крикнула Пожар и кинулась с коробком в дверь уборной. Когда она вышла оттуда, старательно обтирая вымытые руки платком, то уже не остановилась около нас, а только бросила мне мрачно:

— Ты, значит, мне не веришь. Не доверяешь. Что ж, — прибавила она не зло, а скорее грустно, — пеняй тогда на себя, Плешкова.

— Катись, катись подальше, — огрела я ее в ответ, — другим головы дури!

И едва она отошла, я схватила Кинну за обе руки и запрыгала с нею, как в детской игре «Баба сеяла горох», выкрикивая:

Не покину Кинну, Кинну!

Кинну, Кинну — не покину!

Кинна немножко попрыгала со мной, повыкрикивала, потом высвободилась и снова встала у батареи.

— Не пойму чем это она тебя запугать хотела? А сама струсила как первоклашка из-за этой гадости! Знаешь ведь теперь она на нас и эту пакость навесит скажет мы нарочно в школу принесли а мы же не виноваты что она тут валялась! Из биокаба наверно!

— Наплевать, пусть вешает! — кричала я в восторге. — Главное, какой ты молоток! — невольно вырвалось у меня Юркино словечко, — как ты ей вмазывала, как твердо держалась! Это главное — не отказываться друг от друга и быть одним, как поклялись! Всегда, всегда вместе и заодно!..

Кинна вдруг замялась:

— Понимаешь ведь это всяко может получиться может и от нас не зависеть…

— Что ты болтаешь? — испугалась я. — Ты что-то от меня скрываешь, Кинна? Говори, говори!..

— Не знаю как тебе и сказать… Как только мы сдадим экзамены я уезжаю в Москву насовсем… — выговорила она с отчаянной решимостью.

— В Москву? Насовсем? — не поверила я. — Да кто тебя там ждет?

— Папа зовет! Я там десятый окончу и в его институт поступлю он устроит даже без проходного балла…

Я знала от нее, что ее папа, давно заимевший в Москве другую семью, все эти годы писал им, но Евгения Викторовна письма, адресованные ей, отсылала назад не вскрывая, а посланные на имя Кинны вскрывала, прочитывала и отсылала тоже. Даже конверты без обратного адреса она не пропускала, хорошо зная почерк бывшего мужа.