– Ну, теперь, все. Доигралась ты у меня принцесса, – пробормотал он, широко раскрывая щербатый рот и глубоко вдыхая в себя воздух. – Ишь ты, заставила меня, как мальчишку, бегать за тобой. Но теперь, дорогуша, ты от меня никуда не денешься.

Во время «схватки» входная дверь отворилась, и на пороге появился Хватов в блестящей кожаной куртке и такой же кепке, надвинутой на макушку. Увидев, что Пилипенко держит в руках Истоминскую, и он находится в полураздетом виде, Эдуард недолго думая двинул носком начищенного, кожаного сапога в бок ретивого лейтенанта.

– Немедленно отпусти девушку, скотина! Выполняй приказ, – и он снова двинул ногою недоумевающего Пилипенко.

– Я, я ничего не знаю, и не могу знать, товарищ капитан. Я думал, что так будет лучше, – оправдывался Пилипенко перед Хватовым. – Кто мог знать, что вы не позволили ее трогать. Такого приказа у нас не было.

– Убирайся от меня подальше, лейтенант. С тобою я после поговорю. Мне теперь надо заняться этой гражданкой. Смотри, как она вся побелела от твоего «нежного» обращения с ней.

И, действительно, от всего происходящего, Маше стало плохо и, чувствуя, что окружающее плывет перед глазами, она медленно опустилась на пол, на короткое время, потеряв сознание.

Начало смеркаться и темнеть, хотя на ходиках, равномерно отстукивающих время, было всего пять вечера. «Осенью моментально начинает темнеть. День, словно воробьиный скок, только начнется и тут же заканчивается. И, наоборот, ночи, ближе к глухой осени, становятся все длиннее и длиннее. И, как тут поспишь спокойно и ровно, когда я осталась одна», – раздумывала про себя Екатерина Филипповна, крепкая на вид женщина, лет пятьдесят с небольшим. Продолжительный, холодный дождик, льющий, не переставая подряд двое суток, ближе к вечеру, сменился мелкой, леденистой крупой. Нетающая крупа смешалась с редкими, крупными снежинками, совершающими в темноте необычные, разносторонние движения, напоминающие импровизированные, гротескные, танцевальные вращения. Резкие порывы сильного ветра отчетливо напоминали о себе звонким дребезжанием стекол в старых оконных переплетах и залихватским завыванием в печной заслонке, задвинутой хоть и полностью, но, тем не менее, пропускающей сильную струю холода, явственно ощущаемой в относительно теплой кухне. Женщина молча сидела за простым столом, покрытым чистой клетчатой клеенкой и машинально, перебирала в усталых от постоянной работы, руках, черно-белые фотографии с изображением родных и близких. Она, как будто, внимательно всматривалась в знакомые до боли очертания родителей и сына, но проницательный человек, глядя на нее, обязательно бы отметил, что сейчас в своих мыслях она далеко-далеко отсюда. Пожалуй, она переживает счастливую пору своей молодой юности и те радостные, незабываемые годы совместной жизни с мужем Андреем. В суровые годы, несмотря на все житейские трудности и невзгоды, они были по-настоящему счастливы, воспитывая сына Ивана. Любимый муж, дорожный мастер погиб на работе в результате несчастного случая, когда его накрыло крупными кусками породы при разработке одного из промышленных карьеров, откуда брали известь и доломит, предназначенные для столицы. Материал требовался в неограниченном количестве при строительстве новых зданий. Единственный сын Иван – рослый и сильный парень, на которого она возлагала все будущие надежды, мечтая, что он жениться на достойной, порядочной девушке и подарит ей несколько внучат, умер, от тяжелой продолжительной болезни две недели тому назад. В конце срочной службы во время разминирования гидроэлектростанции, осколками противопехотной мины, взорвавшейся под ногами его товарища, он получал серьезное повреждение позвоночника и головы. Чудом госпитальные врачи вытащили парня с того света, хотя, в первые часы взрыва никто и не думал, что он выживет. Год интенсивного лечения восстановил телесную чувствительность и работу сердца. Осколок снаряда, застрявший где-то в начале позвоночника, обездвижил полностью крепкого, сильного солдата, а сильнейшая контузия головы, когда его взрывной волной отбросило на каменную стену здания, никак ему не давала вспомнить, что с ним произошло, и чем он занимался до призыва. Консилиумом врачей Иван был комиссован из армии по состоянию здоровья и отправлен домой на «долечивание». При упоминании данного медицинского термина знающие врачи стыдливо отводили в сторону глаза, несмотря на то, что они многое повидали на своем веку «хорошего», и казалось, удивить их больше ничто не может. По-простому, выходило, что сейчас здоровье, а точнее его остатки, находятся в руках больного и, Господа Бога, который единственный может дать любому человеку, как жизнь, так и смерть. Юноша лежал в отдельной затемненной комнатке, все время на спине и вытянувшись во весь немалый рост с отросшей черной бородой и суровым видом напоминал аскетических праведников эпохи раннего христианства, давших строгие обеты ради спасения собственной души, а заодно и других людей. Глаза Ивана были, все время закрыты и на бледном, исхудалом лице все время выглядевшим суровым и строгим, все же иногда, временами, отражалась слабенькая улыбка, которой он встречал мать Екатерину Филипповну. На все задаваемые вопросы, касающиеся его здоровья Иван через значительные промежутки времени кратко отвечал «не знаю» и в последующем, дальнейшие вопросы оказывались тщетными и бесполезными. Он закрывал уставшие глаза и потом никак не реагировал на собеседника. Иногда, увидя его неподвижное тело, мать и навещающие ее родственники, и односельчане, зачастую думали, что Иван отошел в мир иной. Но внимательно присмотревшись к нему, и прислушавшись к слабому дыханию, можно было заметить, что он все же дышит и в не спешит покидать здешний мир. Сверстники и друзья, с которыми Иван провел детство и юность, когда его привезли домой после ранения, вначале забегали, чтобы навестить. Они полагали и думали, что прежние воспоминания помогут больному встряхнуться от длительной, болезненной спячки и повысить его активность. Но, тщетно. Все их старания: как-то растормошить Ивана оказались напрасными. И, поэтому, прошлые друзья, все реже и реже навещали его, а через полгода его вынужденной аскезы и вовсе перестали заходить к нему. «Зачем его зря тревожить и беспокоить, и расстраиваться из-за него. Будем надеяться на силы организма Ивана», – думали молодые люди, знавшие друга с детства. На Господа Бога они не надеялись, так как атеистическая среда, в которой они родились и выросли, не располагала к богословским и философским мыслям и размышлениям. Но на Божью помощь надеялись его мать и дядя – отец Фотий, постоянно и неустанно уповающий на высшие силы. Фотий и его племянница Настенька оказались в доме Екатерины Филипповны не случайно. Они в настоящее время вынуждены были скрываться от преследования Хватова и по совету Ульянова покинули прежнюю обжитую уютную квартиру. Хватов пока не нашел убежище беглецов, но зная его дотошность и настойчивость в розыскном деле, можно было не сомневаться, что рано или поздно милицейская «ищейка» нападет на их след. Поэтому, Фотий появлялся в доме сестры вечером, стараясь избежать случайной встречи с посторонними. Он остановился на постой в маленькой деревеньке в пятнадцати километрах отсюда. Оба – Фотий и Анастасия, по мере своих возможностей, старались облегчить телесные и душевные страдания Ивана, тщательно ухаживая за ним и вливая в пересохший рот больного настои целебных трав. Лечебные действия растений досконально изучил Фотий, рекомендуя прихожанам во время служения в Никольской церкви их повседневное применение. Настенька, ухаживая за Иваном, выступала в роли сиделки или «хожалки», как говорят в простонародье о женщинах, ухаживающих за престарелыми и больными. Шли дни. Не за горами было и наступление зимы, а здоровье Ивана ухудшалось с каждым днем. Он ничего не ел и за день выпивал кружку кипяченой воды. Раньше он произносил отдельные слова, хотя и не всегда полностью отражающие действительную реальность. Сейчас он совсем замолчал. Перед кончиной, он полностью открыл сухие затуманенные глаза и сказал наклонившейся над ним матери: