«Пустяки, – отвечал он. – Мне не смерть страшна. Я страшусь больше не увидеть их. Отпустить их, не попрощавшись…»

«Ох, ну какой же ты дурак». – Миранда устало махнула рукой. Она знала его очень хорошо. Порой любая глупость, попросту блажь, звучала в его устах как приговор самому себе. Тут уж с ним было не совладать. Но вместе с тем ему всегда чертовски везло. Чертовски.

И он приехал туда, в Мрамк, где родился, где жили его отец, мать и… Марта. Столичный франт, вырядившийся, как петух, приехал в царство смерти и застал сестренку на последнем издыхании. Он даже не поинтересовался, что с мамой, с отцом, – они к тому моменту уже умерли.

Да и не у кого было спросить. Все выжившие ушли.

Замок был пуст, заброшен, и только в детской, в сумраке, в тоске, бесконечно одиноко лежала Марта. Он, будто маленький мальчик, робко, боязливо подошел к ее ложу.

Взглянул на нее и… малодушно вскрикнул, отшатнулся. Она выглядела страшно. Все лицо было сплошь усеяно засохшими гнойниками, рот приоткрыт, обнажая редкие черные зубы, роскошные когда-то волосы частью выпали, частью свалялись в паклю, из глаз текли кровавые слезы.

Грогар заплакал. Он схватил ее руку – и безрассудно поцеловал в губы. Он звал ее. Звал, уже отчаявшись.

И она ответила.

– Грогар, – еле слышно прошептала она, открыв залитые кровью глаза.

– Что? Что, милая?

– Живи.

– Не умирай… Не умирай, прошу тебя. Не умирай!

– Живи…

Ее рука выскользнула из судорожно сжимавших ее пальцев и мертво свесилась с края одра.

«Живи…»

И он жил. Болезнь, уничтожившая все поместье, каким-то чудом не зацепила его. Он вернулся и в первый раз в жизни увидел, как холодная, надменная, где-то даже жестокая Миранда плачет.

«Ах, чтоб меня, – подумал Грогар, ощущая подступающий к горлу ком. – Что я так раскис-то? Ну что, что я так раскис?»

Грогар боялся вспоминать ту сцену, он старался вычеркнуть ее из жизни и никогда, даже в самом диком пьяном угаре, в компании друзей, недругов, прижимаясь к обнаженной груди очередной нимфетки, не затрагивал этой темы.

Ее не было. Марты не было, не было оспы, смерти, заброшенного и преданного забвению родового гнезда, – ничего этого не было, ибо это причиняло невыносимую боль.

Как, оказывается, это трудно – снять маску и стать самим собой. Признаться себе, что ты вовсе не рубаха-парень, не весельчак, не балагур, купающийся в роскоши, сходящий с ума от безделья…

Ах, этот славный парень!

Плут и развратник!

А вы, оказывается, изрядный озорник!

Каков шельмец!

Ну не надо, люди же смотрят…

С вами не соскучишься, дорогой ярл!

Неужто за каждым человеком скрывается нечто подобное? У каждого где-то далеко внутри есть свой мир, нечто интимное, сокровенное. И на самом деле мы все просто играем роли.

Грогар не мог поверить в это. Кто он? Кто он на самом деле? Весельчак или… искусный актер, старательно играющий свою роль и привыкший прятать свою израненную душу?

Лилия пошевелилась во сне и придвинулась к нему поближе. Грогар посмотрел на нее и снова вспомнил Марту.

«Да что же это такое?! Одумайся! Кто она тебе? Всего лишь крестьянка, девчонка без роду и племени. На что она тебе? На что?!»

И, вопреки своим же мыслям, Грогар нежно обнял ее. Будто кто-то шепнул ему: дурак, может, бог, судьба – что там еще? – дает тебе то лекарство, в котором ты так нуждался все это время! Береги ее, плут! Эх, ты, израненная душа…

16

Грогар проснулся с крайне неприятным чувством. Он злился на себя за слабость. Он стал старательно припоминать все свои попойки, жаркие ночи, идиотские выходки, которых во всяком приличном обществе постыдились бы.

«И тогда мы с виконтом Харальдом и Аделаидой, пьяной, как мужичка, вышли из кареты совершенно голые, – мучительно выводил он про себя, надеясь, что это оживит его хоть немного. – У всех ста пятидесяти человек отвисла челюсть. Отвисла челюсть… Отвисла… челюсть. О боги, что же это такое!»

Воспоминание, от которого его всегда бросало в краску, сейчас показалось ему чем-то вроде кукольного представления на рынке, даваемого немолодым, изможденным и потрепанным субъектом. Тоска. Ничем не избыть хандру, овладевшую им. «Что ж, неплохо иной раз и погрустить. Для разнообразия, черт возьми».

И тут Грогар наконец осознал, как сильно у него болит голова. Тупая изматывающая боль – такое ощущение, будто кто-то перемешивал в голове мозги, точно кашу в котелке.

Он потер виски. Лёг. Попытался заснуть. Боль не стихла. Проснулась Лилия, измученно поднялась – волосы растрепались, глазки заспаны. Взглянула на Грогара и… расплакалась.

– Ты что это? – удивился Грогар.

– Голова болит. Сильно.

– Голова… болит?

Господин Дьярв резко обернулся.

– Что ты сказала? – возбужденно спросил он, приблизив вплотную своё осунувшееся, с темными кругами под глазами лицо к девочке. Она в страхе отшатнулась от него.

– Она сказала, что у нее болит голова, только и всего, – ответил за нее Грогар, прижимая ребенка к себе. – А что?

– У меня тоже… – испуганно заморгал старик.

– Что тоже? Тоже голова болит? Представьте, и у меня она болит. И еще как.

Старик вскочил как ошпаренный и закричал:

– Нам надо немедля уходить! – …чем напугал не только Лилию, но и спавшего – или делавшего вид – Лунгу. По кислой мине слуги Грогар понял, что и он… и он страдает от этой напасти.

– Ну ты и… хитрец, – ухмыльнулся Грогар. – Держишь ухо востро? Все слышал? Что, и у тебя?

– Да, – хмуро бросил он. – Болит.

– Странно, – произнес Грогар и спросил, обратившись к ученому: – В чем, собственно, дело? А, дражайший мой друг? Объясните нам.

– Уходить надо…

– Так ведь ночь нескоро.

– И тем не менее. Все дело, господин Грогар, в магическом кольце. Оно не привязано к одному месту, понимаете? Завеса волнуется, перемещается. Она как веревка, слабо натянутая меж двух столбов – колышется туда-сюда, но известных пределов не покидает. Наша головная боль говорит только об одном – мы в пределах магического кольца. Промедление подобно смерти – мы должны покинуть пещеру сейчас же, иначе… – Лёлинг горестно вздохнул. – Иначе мы сойдем с ума.

И им пришлось покинуть свой дневной приют так поспешно, как только могли, ибо боль усиливалась, а бедняжку Лилию стошнило, после чего она едва не лишилась чувств.

Скатившись чуть ли не кубарем по склону горы в низину (о звере никто и не вспомнил) и очутившись на небольшой поляне, окруженной лесом, запыхавшиеся путники почувствовали облегчение. Лилия, выбравшись из заплечного мешка-кафтана, даже запрыгала от радости.

– Это называется из огня да в полымя, – сказал Грогар, облегченно повалившись на холодную, уже слегка тронутую желтизной траву. По небу, гонимые влажным прохладным осенним ветром, беспокойно проплывали темные облака.

– Да, наверное, – глухо отозвался ученый.

– И что дальше? Куда пойдем?

– Не знаю. Дайте подумать.

– Мой господин. Посмотрите-ка.

Все посмотрели туда, куда показывал Лунга. Со стороны гор шел, шатаясь, словно пьяный, человек. И походил он на мертвеца, на живого… мертвеца. И дело было не в истлевших лохмотьях, едва прикрывших почерневшее тело. Дело было в его облике: восковое лицо напоминало маску – кошмарную, неподвижную маску; глаза полнились неестественной пустотой. И в то же время, несмотря на всю свою неподвижность, лицо… непрерывно двигалось: оно дергалось, губы быстро-быстро что-то шептали.

Оно словно было соткано из тысяч крохотных кусочков.

– Безумец, – прошептал Лёлинг. – Это безумец, потерянный. Один из тех, кто побывал в магическом кольце.

– Ага, – сказал Грогар. – И теперь он идет к нам. Зачем?

– Он безумен, господин Грогар. Он просто… бродит.

Мертвец – не мертвец (может, недомертвец?) подошел вплотную к насторожившимся путникам. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он, несмотря на свой призрачный вид, имел тонкие правильные черты, что, несомненно, выдавало в нем юношу? благородного происхождения.