Я могла бы написать стихотворение куда длиннее, но вдруг у меня кончилось вдохновение. И так длинное получилось. Стихи не должны быть слишком длинными. Есть очень короткие стихи. «Любовь-морковь», например, можно считать маленьким стихотворением, потому что это — в рифму.

Закончив уроки, мы какое-то время смотрим в бинокль на Зеленый дом (скучно!), записываем и рисуем немного (я принесла свой дневник, а у Хелле есть блокнот специально для Платформы) и еще болтаем. Просто так, о всяком.

(И Хелле больше не спрашивает про «С».) Например, мы болтаем о Зеленом доме. Нам ОЧЕНЬ интересно, не въедет ли туда кто-нибудь новый. Нам кажется, что уже пора, потому что никого нет любопытного, за кем можно пошпионить! (Это Хелле сказала про «пошпионить» — мне кажется, это уже детский сад.)

Мы, кстати, очень много говорим о Зеленом доме, с тех пор как оттуда выехали Маргиналы. Короче: я вообще-то ни о чем не жалею в жизни, потому что ЖАЛЕТЬ о чем-то весь день напролет довольно-таки глупо. От такого сожаления ужасно устаешь. (Это мы вместе с Хелле выяснили, потому что мы такие взрослые и старше своих лет.) Мы, например, очень сожалеем о том дне, когда сильно поссорились зимой, и это было самое ужасное чувство в нашей жизни.

— Может, все-таки немножко глупо все время шпионить и кидать снежки в Зеленый дом? — говорю я Хелле. — И отказываться знакомиться с новыми жильцами? Они МОГУТ оказаться и очень даже ничего.

Хелле согласна. И хотя с Нового года прошло уже много времени, мы заключаем договор, вроде новогоднего обещания. Записываем его в блокнот прямо на Платформе в виде правила. А потом подписываемся под этим правилом, обе.

Вдруг внизу на дороге мы видим папу. Он несет стремянку, идет мимо Зеленого дома по Крокклейве.

— ПАПА-А-А! Ты куда? — кричу я. — Проверять тарзанку?!!

— Ага, решил, что пора, — отвечает папа, насвистывая веселую песенку.

— ДА-А-А-А-А! — кричим мы с Хелле хором и скорее собираем вещи по Платформе, спускаемся по лестнице и несемся за ним.

— Скажи, пожалуйста, вы на эту Платформу насовсем переехали? — спрашивает папа, когда мы его догоняем, а мы смеемся и говорим, что нет, не насовсем.

А потом помогаем папе нести стремянку оставшуюся часть пути к дому Хелле.

Ура, ура, ура, ура, УРА-А-А-А!!! НАКОНЕЦ-ТО!

На склоне за домом Хелле было темно всю зиму. А теперь на нас прямо лупит солнце, так что в носу щекочет. Интересно, куда подевались мои темные о-о-о-о-ПЧХИ!!!

— Будь здорова, — говорит Хелле и сбрасывает куртку на крыльцо.

— Спасибо, — отвечаю я, вытирая нос рукавом.

1) солнце

2) если смотреть прямо на лампу

3) икра

4) леденцы от кашля

5) соленая лакрица

6) жвачка с сильным вкусом мяты

7) мятные леденцы

8) рыбные котлеты в соусе карри (да, кстати!)

9) страшно острый куриный суп с чили-перцем

10) и наверняка масса всего, что я еще не обнаружила.

Наш врач говорит, что у меня «чувствительная слизистая» и с этим ничего не поделать. Так что приходится с этим мириться, пока я, может быть, не перерасту. А то придется чихать от всего на свете всю оставшуюся жизнь, до самой смерти. Хотя это и не так уж страшно.

Хелле подходит с тарзанкой и подбрасывает ее высоко в воздух, к террасе. И, как всегда, забрасывает ее за перила. (Она здорово метко бросает.)

— Ты первая? — спрашивает Хелле.

— Давай лучше ты, — говорю я и стараюсь подольше расстегивать молнию на куртке. — Это же твоя тарзанка, — добавляю я.

На улице так тепло, что мы весь день носим шапки в карманах. Вообще-то мне не разрешают еще ходить без шапки, но я все равно ее снимаю и бросаю на Хеллину. В одном только свитере чувствуешь, что ветер еще очень холодный. Наверное, папа был прав. Может, все-таки надеть куртку?

Но тут, конечно, на самом верху появляется голова Эрленда. Она тяжело дышит, и щеки у нее раскраснелись.

— Привет! — говорит она и расплывается в огромной улыбке, почти от уха до уха, стягивая с себя шапку и варежки. Она все еще не может отдышаться, спускаясь по лестнице. Наверно, она бежала всю дорогу от нашего дома. И наверняка встретила папу, когда он возвращался со стремянкой, и поняла, что он проверял тарзанку. А теперь она, конечно, хочет участвовать в ПЕРВОМ В ЭТОМ ГОДУ ПРЫЖКЕ С ТАРЗАНКИ.

— Можно я с вами? — спрашивает Эрленд с надеждой.

Я могла бы ответить «да» сразу же, но почему-то медлю.

— Ну, это не я решаю, это же не моя тарзанка, — говорю я. (Немного слишком противным голосом, типа, по старой привычке.) — Да-а-а, можно с нами, — продолжаю я, стараясь быть дружелюбнее.

— Тебе нельзя снимать куртку, Ода! — кричит вдруг Эрленд.

— Заткнись, — отвечаю я. (На самом деле я очень мерзну, но не буду же я надевать куртку прямо сейчас!)

— Конечно, можно с нами, — говорит Хелле с веранды и улыбается нам. — Вы как? Готовы?

Мы с Эрлендом смотрим наверх. Нам приходится щуриться и отгораживаться от яркого солнца руками. (А я чихаю еще три раза подряд.) На самом верху, на террасе, мы видим Хелле, она старается удержать равновесие, стоя на перилах с зажатой между ног тарзанкой (той доской, на которую садятся). Она готова. Она стоит страшно высоко. Если бы она сейчас свалилась, она бы наверняка переломала себе кучу костей. Может, даже все кости в теле. Я рада, что не прыгаю первой. (Но об этом я никому не говорю.)

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-я-я-я-я-я-я-я-я! — вопит Хелле, точно как Тарзан, когда она спрыгивает с перил, пролетает мимо нас и снова взлетает ужасно высоко над крутым склоном в нижней части сада.

А потом со свистом возвращается. У меня сводит живот от одного только ее вида. Хелле смеется и кричит что-то с тарзанки. Эрленд подпрыгивает на месте, смеется и хлопает в ладоши, как павиан, переевший банановой пасты[9].

— КЛАСС! — кричит Хелле. — Радуйтесь!!!

Она раскачивается взад-вперед, взад-вперед… И путь ее с каждым разом все короче и короче, и наконец она ставит ноги на землю и останавливается.

— Вау! Мегакруто! — говорит Хелле и смеется. — Кто следующий?

— Я, я хочу! Сейчас моя очередь? — вопит Эрленд.

— Я перед тобой, — говорю я опять так, немного строго. (Вообще-то я бы с огромным удовольствием пропустила ее вперед. Потому что мне немного жутко. Это так высоко!